ДОГОВОР

– А как вы ушли? Я хотела сказать, как спаслись из той страшной Челябинской тюрьмы?

– Из Челябинского централа? Очень просто. Расстреливали обычно в подвальных камерах, удаленных от остальных обитателей. Почти повсеместно это происходило практически сразу после вынесения приговора. Когда за мной пришли исполнитель и два конвоира, я поработал с их сознанием, после чего мы поменялись одеждой с этим исполнителем. Это теперь при расстреле должен присутствовать прокурор, начальник и врач. Тогда было проще.

– Теперь не расстреливают…

– Да? Так вот, я заставил их подписать справку об исполнении приговора, после чего забрал все документы себе. Потом исполнителя взяли под руки и повели. А я шел следом, с заряженным револьвером в руке. Когда мы пришли в расстрельную камеру, этого человека поставили на колени, и я ударил его рукояткой по затылку. Он потерял сознание, и его голова свесилась на грудь. Затем я приставил дуло нагана к его затылочной ямке и два раза нажал на спусковой крючок. Обычно выстрел бывает один – трудно промахнуться, если стреляешь в затылок в упор. Был человек – и нету... Одна пуля прошла навылет – между глазом и носом, а другая – через другой глаз. Лицо было обезображено. Потом я беспрепятственно миновал все посты и ушел менять личность.

– А что вам запомнилось в тот момент особенно ярко?

– Опилки! Обычные древесные опилки на полу расстрельной камеры. Весь пол был усыпан. Без опилок никаких расстрелов не проводилось – прострелить голову – это кровищи-то сколько! И доски по стенам. Это от пуль, чтобы не рикошетировали.

– А кто рядом, на другой фотографии?

– А это Виктор Рудаков. Он воевал вместе со мной, летал на штурмовике ИЛ-2, был ранен, но остался жив, вернулся в строй. Виктор Иванович все годы нашего знакомства поражал меня своей эрудицией и энциклопедическими знаниями, он был прекрасным музыкантом, художником, блестящим лингвистом... – Григорий Петрович немного помолчал, задумчиво глядя в окно, на огромный позолоченный купол храма. – Это его и сгубило. Его арестовали прямо на летном поле, когда мы готовились к вылету. Перед тем, как уйти из жизни, Виктор дал мне наказ. И я его выполнил. А наказ я получил такой: разыскать его сына и передать ему, что отец его любил. Не всем воевавшим отцам удалось увидеть своих только что родившихся сыновей...

– Ваша квартира – это какое-то чудо!..

– Я прошу вас обойтись без громких слов и фраз в мой адрес.

– Но это действительно так!

– О, есть множество других таких чудес. Например, некоторые музеи-квартиры.

– Да? И где они?

– Например – в вашем родном Питере. Там есть роскошная квартира Федора Шаляпина. Она сохранилась ценой жизни одного актера из Мариинского театра, которому Шаляпин, уезжая, все оставил. В блокаду в нее стали вселяться самые разные люди, которые принялись жечь мебель, книги. Тогда этот актер стянул все в одну комнату и сумел сберечь очень много реликвий, а сам умер от голода. Его дочка и жена, вернувшись из эвакуации, приняли на себя заботу об этих вещах. Еще пример. Жена и дочь академика Павлова сохранили все так, как было при его жизни. Павлов вообще не позволял прикасаться к предметам на своем столе – и это его распоряжение близкие выполняли и после его смерти. Все до сих пор так и лежит, как при его жизни.

Немного помолчав, он вдруг сказал:

– А вы знаете, ведь меня обокрасть пытались!

– Да? Вас? И как? То есть, я хотела спросить, как такое вообще возможно?

– Да не особенно и возможно. Вот, смотрите, даже в газете пропечатали. Не люблю я эту газетку, но все равно выписываю.

С этими словами он протянул мне номер «Московского Богомольца», показав на заметку в разделе «Быстро в номер» под громким названием – «В «Доме на набережной» пытались обокрасть сотрудника Минобороны». Заметка гласила:

«Попытку ограбления квартиры в знаменитом «Доме на набережной» (улица Серафимовича, 2) вчера ночью пресекли сотрудники милиции и Отдела вневедомственной охраны Юго-Западного округа столицы. Как сообщили нашему корреспонденту в ГУВД Москвы, в 01.07 в оборудованную сигнализацией квартиру ответственного сотрудника Минобороны РФ забрался преступник. Когда он столкнулся нос к носу с работниками милиции, то спустился на землю по тросу строительной люльки и попытался сбежать. Стражам порядка пришлось открыть огонь, и вор сдался. Им оказался двадцатилетний учащийся. Проводится расследование».

– Он ничего не украл?

– Его быстро спугнули, и он побежал. Когда взяли, то при нем ничего моего не нашли.

– Да, забавно.

– Это вам кажется забавным? А странным вам здесь ничто не кажется?

– Что именно? – не поняла я.

– Подойдите к окну.

Я подошла. Посмотрела на белую громаду Храма, на свинцовые воды реки, на набережную, на далекий асфальт…

– Видите?

– Высоко…

– Вот. Вы можете отсюда спуститься по железному тросу?

– Я – могу.

– И я могу. А простой парень? Он не каскадер, и не экстремал. Он всю кожу с ладоней содрал, пока спускался.

– А кто он?

– По всему выходит, что учащийся медучилища. В его кармане найден именной проездной билет. Потом его опознали по месту учебы и соседи по общежитию…

– А сам он что говорит?

– Он ничего не говорит. С того момента, как его привезли в участок, он молчит. Ни единого слова из него не вытянули.

«Привезли в участок?» – странное выражение…

– Молчит, и все?

– Молчит как камень. Уже провели психиатрическую экспертизу и диагностировали биографическую амнезию и афазию. Сейчас он в клинике Сербского.

«Почему не в Институте Сербского?»

– Зачем этот юнец полез именно к вам?

– Сначала я подумал, что его привлекли мои книги.

– Они такие дорогие?

– Да, и не только. Это – сама история. Некоторым раритетам вообще цены нет, и они нигде не фигурировали ранее. А при современном падении нравов в среде молодежи… о присутствующих не говорят… так вот, при современном падении нравов и тяге к быстрому обогащению, любой из томов, стоящих на этих полках, потянет не на одну тысячу долларов. Или как у вас принято изъясняться, – «баксов».

«Он не особенно и скрывает ту неприязнь, которую ко мне испытывает, – подумала я. – Интересно, почему?»

– Потому, что вы подозреваете меня. Нет-нет, ваше «Зеркало» практически безупречно. И ваши схемы защиты вполне приемлемы. Но, согласитесь, мы с вами в несколько различных весовых категориях. Конечно, с моей стороны это не очень этично, но когда речь идет о расследовании убийства, этические категории неуместны. Не правда ли?

– Ну, это как посмотреть. Если меня что-то раздражает в других людях, значит, этот же недостаток есть и во мне, и пришло время избавляться от него.

– Вы читали мою биографию? Читали. Поэтому давайте начистоту, без всяких этих ваших следовательских уловок. Я через такое прошел, что вам… простите старика.

– Да бросите вы. Какой вы старик? Вам в городских соревнованиях можно участвовать.

– А я и участвую.

Я почувствовала, что разговор выдыхается.

– Знаете, я, пожалуй, пойду…

– Подождите. Я не сказал самого главного, иначе окажется, что вы просто тщетно теряли тут время. Свое и мое.

– Да? И что?