Доказательство

— Карандаши…

— Обычные, не сомневайся. Самые настоящие. Как мы в детстве говорили-то? Взаправдашние.

— А то, что я рисую?

Женщина улыбнулась, поправила край шали, спадавший с плеча:

— Не зря Шестнадцатый так много говорил о твоей душе.

— Кто?

— Да не важно! Ты рисуешь то, что видит твоя душа. Почему она видит такие картины, я не знаю. Может, предвидит, может, вспоминает, а может, просто фантазирует…Я знаю, что за место ты рисуешь, но нужно ли тебе это знать…

— Но почему всё это?..

— Сколько вопросов. Просто викторина какая-то! Ты запомни, через эти картины твоя душа говорит с тобой, пока она не знает других способов. Для кого-то такой возможностью становятся ноты, для других — буквы, для тебя — карандашные штрихи. Понимаешь? А твоя душа сильная, видит многое. Кажется, с предназначением мы не ошиблись.

— А могли?

— Могли. Иногда и душа ошибается, и Проводник, а потом человек всю жизнь мается. Поэтому теперь мы проверяем Избранников.

— Избранников?

— Что-то поздно уже. — Солнце медленно уходило за спины собеседников. — Иди домой, мальчик. Тебе ведь в школу завтра. Уроки, учителя, одноклассники. Ах, славное какое времечко!

— Да, наверное.

— Сходи к мосту завтра.

— Зачем? — Вольский даже не удивился тому, что женщина знает о его любимом месте. Он просто перестал чему-либо удивляться.

— А просто так. Мало ли как день сложится.

— Посмотрим…

— Посмотрим, дорогуша, посмотрим, — она поднялась со скамейки. — Рисуй от души.

Володька долго смотрел вслед удаляющейся фигуре. Мысли и роящиеся вопросы путались в голове, толпились и неуловимо стирались. Он перевел взгляд на картину. Чего-то не хватало во дворе, затянутом дымкой. Вольский покусал губу и дорисовал небольшой камушек на тропинке, ведущей к крыльцу.

Глава тринадцатая. Воспоминание

Утро медленно растекалось по Теневой. Похоже, оно единственное никуда не спешило в этот день. Свинцовое небо слабо светлело на горизонте, изломанном крышами домов, и утопало в многочисленных каналах, разрезающих плоть города. Темнота отступала так неохотно, что Володьке начало казаться, будто с каждым их шагом она лишь приближается. Мальчишка беспрестанно зевал, а тело было словно набито ватой, и только быстрая ходьба отгоняла постоянно наваливающийся сон. Натянутая нить, связывающая тело с душой, слабо подрагивала и наливалась теплом. Кристаллическая молчала, но была близко. Вольский потянул за рукав идущего рядом Китайца:

— А далеко еще? — парнишке хотелось и отсрочить приближение к Адмиралтейству, и прийти как можно скорее. Он никак не мог разобраться с ворочающимися мыслями, обрывками ассоциаций и колких воспоминаний. Они мучили, создавая тянущий комок в горле. Невыносимым было желание просто с кем-то поговорить, а Вольского словно бы не замечали. — Я не помню дороги.

— Совсем не помнишь?

— Нет. Когда мы шли к вам…

— Да-с, надо думать, ты не приглядывался, — старик неотрывно смотрел вдаль, словно был вовсе не здесь, а где-то далеко-далеко, — да и я предпочитаю обитаться как можно дальше от Адмиралтейства. Так что, далековато-с еще, мальчик.

— А почему «как можно дальше»?

— А ты любопытный-с. У нас не любят отвечать на вопросы.

— Почему?

— Потому что так повелось. — Китаец пожал плечами, не столько выражая незнание ответа на вопрос, сколько показывая, что он ему глубоко безразличен.

Володька уже собирался было открыть рот для нового вопроса, как уткнулся носом в спину резко остановившегося Пса. Идущий рядом с Хранителем профессор остановился так же резко, попятился, оттесняя Вольского за свою спину. Китаец присвистнул и поглубже спрятал руки в карманы поношенной куртки. В глазах его пронзительная синева смешалась с металлической темнотой туч.

В мгновение струна, связующая душу и тело, настолько натянулась, что Володьке стало больно дышать. Перед глазами поплыли круги, а ноги подкосились. Он почти ничего не чувствовал, кроме погружения в темноту и жара в грудной клетке, ничего не понимал, круговорот образов уносил его куда-то далеко.

Он увидел открытое окно, которое ласково обнимали ветви цветущей сирени, чьи-то пальцы, рисующие портрет юной девушки в голубом платье. Он почувствовал тепло, не внешнее, а то, что скапливается в сердце и дарит улыбки. Сама весна смотрела на него с портрета: солнечная, яркая, бесконечно родная… Володька мало задумывался о любви, но эту девушку любил кто-то, кто был им, кем он был — любовь не вызывала сомнений, только грела… день ото дня.

Новая вспышка темноты.

Руки шарят по его телу, вынимая из карманов их содержимое. Он просит, умоляет оставить кулон. В нем что-то настолько дорогое сердцу, что грабитель, кажется, уносит вместе с тонким плетением золота кусочек души, оставляя только боль и вкус собственной крови на губах. Он не может пошевелиться, не может произнести ни слова. Он только смотрит вслед убегающему мужчине, а пальцы его сводит новый спазм.

Мрак.

Шумный город и топот копыт, гудки паровоза, вокзал. Огромные, обернутые в бумагу полотна. Кто-то просит быть осторожнее, но одна из рам не выдерживает, с хрустом рвется бумага, пейзаж оранжевым листопадом рассыпает солнце по задымленному перрону. Рабочие со страхом, а затем восторженно затихают, глядя на полотно: каждый вспомнит деревню, пруд у околицы, старушку-мать и вздохнёт каждый о своем. Бригадир отругает увальней, а те благодарно посмотрят на хозяина картины.

Чернота.

«Вам бы, душа моя, поспать, вы так простужены». Заботливый голос и теплые руки, запах шалфея и ромашки. И жар отступает от одного только тембра, и испарина уходит, остается только взять жену за руку и улыбнуться, лишь взглядом говоря: «Не волнуйся, родная моя, не волнуйся, всего лишь простуда, которая скоро пройдет».

Омут. Тошнота. Невозможность пошевелиться.

С шумом в миллиметре от тела проносится машина. «Девушка, осторожнее!» — «Простите, я задумалась». — «Вы еще и извиняетесь! Вы в порядке?» — «Да». Фантастические серые глаза с пушистыми ресницами и идеальный контур губ. Мысль о том, что необходимо нарисовать эти глаза. Просто жизненно необходимо. Пока еще не поздно. Пока не утратился этот опасный блеск, пока подрагивают еще её пальцы в твоей ладони. Нельзя отпустить. Никак нельзя отпустить. А картину назвать «Сама весна»… Да, именно так.

И ничего. Пустота.

— Скорее, пока она не решила вернуться!

— Не нужно, послушай, не нужно пугаться. Они ничего не сделают. Наша стена прочна. Здесь Хранитель и я, мы можем вас защитить. Не делай Избраннику больно. Успокойся. Вам нельзя воссоединяться.

Пёс поднял раскрытый циркуль над головой. Огромной силы сжимающаяся стена; ее волны чувствовал даже Китаец. Он сел рядом с безжизненно обмякшим Вольским, опустил его голову себе на колени и совсем уж рассеяно смотрел по сторонам. Такого он не ожидал.

Никто не ожидал. Стена должна была позволить пройти до Адмиралтейства незамеченными, но сила Кристаллической была слишком велика, чтобы не привлечь внимание тех, кому она была необходима. Лишь поначалу они боялись её, прятались в тихом ожидании, но потом желание стало слишком сильным, чтобы позволить свободной Кристаллической ускользнуть под защиту Геометра.

Сначала лишь смутные силуэты показывались из-за домов. Хранитель и Переговорщик были слишком погружены в собственные мысли. Избранник тихо переговаривался со стариком.