Доктор Сергеев
Шрифт:
— Ну что ж, — сказала Лена, бледнея. — Тебе остается еще ударить меня.
— Нет, я не ударю вас, не бойтесь. Я не хулиган. Вы лучше меня знаете, кто я. Вот вы — глупая, легкомысленная бабенка. Вам не нужны ни любовь, ни преданность. Вам не нужна истинная нежность. Вас потянуло на роман с заведомым ловеласом, для которого вы одна из сотни…
— Пусти меня!
— Нет, дослушай! Ты мне больше горя доставила, ты меня раздавила! Ноне будь самонадеянной. Да, вот это я и хотел сказать. Не думай, что я до конца погиб…
— Ну и слава богу.
— Да, я тяжело страдаю, мне будет ужасно
— Ну и прекрасно. Пусти меня!
— Пожалуйста, идите.
Мать вышла проводить Лену и, плача, извинялась.
— Начитался, глупый мальчик, всяких романов и прямо из книги все говорит. Вы не сердитесь. Он чистый, благородный. Это от честности.
— Я не сержусь, я сама все знаю, — утешала ее Лена.
Лена пришла домой уже поздней ночью, и Никита Петрович, обеспокоенный ее длительным отсутствием, недовольно сказал:
— Это нехорошо. Ты хоть и взрослая, и врач, и все такое, а это я не одобряю. Или, вернее даже, попросту запрещаю. Вот… просто запрещаю.
— О-о! — старалась Лена превратить все в шутку. — Этого я давненько не слыхала.
— А ты не доводи до этого. И вообще мне надо с тобой поговорить. Не нравится мне эта история. Но об этом не сейчас. Ложись спать.
«Опять о Михайлове, — подумала Лена. — Свалился на мою голову».
— Я была у Кости, — сказала она. — Он что-то нездоров.
— У Кости? — переспросил профессор, посмотрев на дочь. — А что с ним?
— Ничего особенного. Немного простудился.
— У Кости — это ничего, — сказал отец, сразу успокоившись, и направился к себе. — У Кости можно.
«Что он там делает сейчас? — подумала Лена. — Хоть бы он скорее заснул».
А Костя, сжав голову руками, сидел у стола в неподвижности.
— Дай, отец, выпьем еще по рюмке… — вдруг сказал он.
— По рюмке? — переспросил отец, как бы обдумывая сложный вопрос. — По рюмке можно, это даже полезно, скорей уснешь.
Старик поставил на стол графин, налил себе и сыну и чокнулся с ним.
— Ну, брат, того… За то, чтобы это не повторялось. Чтобы ты так не пил больше. И чтобы никогда, слышишь, никогда, упаси тебя бог, не обижал бы женщину. Понял? Особенно Лену. Ты это, брат, помни. Ну, будь здоров.
Они выпили, и Костя, еще больше опьяневший, но подавленный и усталый, стал объяснять родителям, почти плача:
— Не верьте ни одному моему слову… Я говорил глупости…
— Знаю, знаю, сынок, не объясняй.
— Она прекрасная, чистая.
— И это верно.
— Давай, отец, еще по рюмке…
— Давай, давай, сынок!..
Они еще раз чокнулись, выпили. Отец отвел сына в его комнату, раздел и уложил, как делала это когда-то мать.
— Спи, доктор, — сказал он, заботливо укрывая сына.
Утром Косте позвонил секретарь бюро комсомольской организации института доктор Васильев и просил зайти к нему.
Один из самых способных молодых хирургов, Васильев пользовался у комсомольцев не только любовью, но и каким-то особенным доверием.
В кабинете было много людей, потом, когда они вышли, секретарь долго говорил по телефону. Наконец он освободился.
— Послушайте, товарищ
Сергеев… — сказал секретарь тихим голосом, будто опасался, что его услышат посторонние. — Раньше всего садитесь… Вот так…Васильев, очевидно, сам немного смущался или подыскивал нужные слова — он то отворачивался, смотрел в окно, то перекладывал на столе бумаги. Потом, словно набравшись духу, сказал:
— Так вот… Нехорошо, товарищ Сергеев, что вы так грубо разговаривали со старым врачом… Накричали на него… Оскорбили… Это недопустимо…
— Но я уже просил извинения… Мы помирились, — сказал Костя, неприятно удивленный тем, что в бюро узнали об этом инциденте.
— Ах так? — словно обрадовавшись примирению, улыбнулся секретарь. — Очень хорошо. Прекрасно. Будем считать этот инцидент исчерпанным… Но… Дело не только в данном происшествии…
«Неужели он знает и вчерашнюю историю с пьяным скандалом?.. — с ужасом подумал Костя. — Кто мог рассказать об этом?»
— У вас вспыльчивый характер… — продолжал секретарь. — Еще студентом вы нередко бывали несдержанны, слишком горячились… В спорах бывали резки… Мы знаем, что все это от твердой линии, что ли… От принципиальности, уверенности в своей правоте… И так далее… Но надо быть сдержанней. Надо научиться владеть собой. Нельзя же, в самом деле, по каждому поводу кричать, вступать в грубый спор… Нельзя оскорблять людей…
— Но со мной это бывает очень редко… — попробовал оправдаться Костя. — Совсем редко… Когда уж очень выводят из терпения.
— Да, не часто, — согласился секретарь. — Я знаю. Но этого не должно быть совсем. Каждого из нас выводят иногда из терпения. И мы немало выводим других из терпения… Значит ли это, что мы должны отвечать грубо? Говорить дерзости? Хлопать дверьми? Оскорблять? И так далее… Ведь Степан Николаевич — старый, опытный врач, почтенный человек, отец семейства… У него дети — врачи, ученики — врачи…
— Да, да… — тяжело смутился Костя. — Я все знаю, и мне очень неприятно…
Как всегда в минуты смущения или недовольства собой, он часто снимал очки, тщательно протирал стекла, снова надевал их, поправлял и снова снимал Близорукие глаза его становились мягче, добрее, и сам он вдруг казался беспомощным, будто, сняв очки, он обезоруживал себя, сдавался. И это выражение лица в свою очередь обезоруживало и собеседника. Секретарь улыбнулся.
— Поймите, Сергеев… — сказал он совсем просто, совсем по-дружески. — Вы комсомолец… Хороший комсомолец… В школе и в институте вы всегда были на лучшем счету… И мы хотим, чтобы вы были безупречны во всем, даже во внешнем своем поведении… Вы должны быть примером для молодежи не только в основном и главном, но и во всем — в быту…
«Знает…» — снова испуганно подумал Костя.
— …в манере держать себя, разговаривать, спорить, возражать старшим и так далее… Надеюсь, вы согласны с этим?
— Да, конечно. В истории со Степаном Николаевичем я очень виноват… но я извинился… он простил…
— А тут мы еще как раз ознакомились с вашим заявлением о вступлении в партию и полностью поддерживаем ваше желание… У вас две хорошие рекомендации… Очень хорошие…
Костя надел очки, сел ровнее, словно приготовился выслушать что-то очень важное, большое.