Доктор Сергеев

Все смолкли. В это мгновение в столовую вошла Мокеевна с переносным аппаратом в руках.

— Тебя, Никита Петрович, — сказала она привычно. — Из клиники. Просили сейчас же позвонить.

Она включила аппарат, набрала номер и подала трубку профессору.

— Это я! — произнес Беляев весело. — Да. Кто? Доктор Лавров? Здравствуйте, доктор. Радио? Нет, не слушаем. А что?

Лена с Костей переглянулись. Лена подошла к приемнику и включила его.

— Что?.. — вдруг взволновавшись, переспросил Никита Петрович и встал. — Что такое?.. На нас?.. В четыре часа ночи?.. Сейчас включу.

Он бросил трубку. Резко повернулся. Хотел что-то сказать, но голос пресекся, и он издал странный хриплый звук.

Радио уже передавало слова сообщения.

Лена переключила приемник на Ленинград, и знакомый голос зазвучал совсем близко:

«…Теперь, когда нападение на Советский Союз совершено, Советским правительством дан нашим войскам приказ — отбить разбойничье нападение и изгнать германские войска с территории нашей родины…»

Да, сомнений быть не могло!

Страшное испытание, как внезапный гром, обрушилось в час, когда, казалось, ждать его было невозможно.

Костя стоял бледный, оглушенный, не отрывая глаз от освещенного окошечка приемника.

«Мирная жизнь окончилась… — билось в его подавленном мозгу. — Началось тяжелое испытание. Мирная жизнь окончилась…»

Все стояли неподвижно. Только Костина мать внезапно опустилась на диван, словно у нее подломились ноги, а старая Мокеевна широко перекрестилась.

«…Правительство Советского Союза выражает твердую уверенность в том, что все население нашей страны, все рабочие, крестьяне и интеллигенция, мужчины и женщины, отнесутся с должным сознанием к своим обязанностям, к своему труду. Весь наш народ теперь должен быть сплочен и един, как никогда…»

— Да… — сказал Никита Петрович, прослушав обращение. — Мокеевна, позвони в гараж, чтоб прислали машину. Поедем? — не то спросил он, не то приказал, обращаясь к Михайлову, Курбатову, к Лене. — Надо сейчас же в клинику.

И, словно отвечая ему, откликнулся Василий Николаевич.

— Да, и нам надо, — сказал он Браиловскому и Косте. — Я только позвоню домой — и поедем.

Огромная тяжесть придавила всех.

В комнате стало душно, тесно и как будто темнее.

Хотелось сказать что-то важное, но слова ничего не выражали.

— Какое жестокое, подлое коварство… — тихо, как бы про себя, сказал Никита Петрович. — Какая злобная подлость!

— Неслыханно, неслыханно! — негодовал Василий Николаевич.

— Как же так? — разводил руками старик Сергеев. — Без предъявления каких-либо… без предупреждений… Как же так? Ведь эдакое злодейство!..

Михайлов сидел молча, напряженно думая. И вдруг, багрово покраснев, с силой ударил по столу огромным кулаком.

— Ах, сволочь!..

Посуда на столе зазвенела, точно ее разбили, но Михайлов снова ударил по столу еще сильнее прежнего и резко встал.

— Ах, сволочь! Ну, погодите ж!.. Погодите!..

У него не хватало слов для возмущения, его душили негодование, гнев, ненависть, и он выражал все, что разрывало его грудь, вот этим ударом кулака и этим грубым словом.

Костя вышел на балкон, за ним вслед вышла Лена. Оба они, будто ожидая чего-то страшного, одновременно посмотрели на небо. Но синий купол был таким же голубым и чистым, как утром. И Нева так же отражала в себе его прозрачную синеву, и так же неслышно проплывали тихие лодки, и на тротуаре весело играли дети.

Костя посмотрел в глаза Лены, взял ее руки, прижал к груди, к лицу, снова к груди и молча, долго, неотрывно целовал их.

— Костик, — сказала Лена. — Милый… Что бы ни случилось, что бы война с нами ни сделала, куда бы нас ни раскинула, я всегда, везде буду только с тобой…

К подъезду подошла знакомая машина, и они вернулись в комнату.

XII

Дни проходили в беспрерывном движении. Обе клиники — и у Лены и у Кости — превратились в большие госпитали. Надо было срочно распределить больных по больницам, часть выписать домой, быстро дооборудовать отделения, начать приемку раненых, комплектовать новые штаты, заменять мобилизованных.

Костя подал заявление о зачислении в армию, но ходатайство было отклонено, — его оставили при клинике. Он обратился в высшую инстанцию, но там ему сказали, что «клиническая и научная работа в стране не кончилась», что «надо делать то дело, на которое вас поставило государство». Никакие доводы о его возрасте, о военном долге, о том, что в клиниках и лабораториях достаточно пожилых людей, — не действовали. Его не отпускали. Лишь тогда, когда Беляев был назначен главным хирургом одного из фронтов, а Михайлов — одной из армий, Косте удалось добиться своего.

В ближайшие дни он должен был выехать по назначению. В новой форме, юношески сухощавый, по-военному подтянутый, он чувствовал себя сильным как никогда. Ему казалось, что он действительно никогда не был так здоров, крепок и готов к работе, как сейчас. Если бы не разлука с Леной, воинское положение которой еще не определилось, и причитания матери, тяжело переживавшей его отъезд на фронт, он чувствовал бы себя превосходно. Тяжесть, жестоко давившая в первые дни войны, рассеялась. Для Кости, как и для многих людей, горячо увлеченных своим мирным делом, война была жестокой неожиданностью, возможной и все же невероятной. Люди жили, работали, строили — и вдруг в эту жизнь ворвалась извне злобная сила, готовая убить миллионы людей, уничтожить целые города, области, страны. Мир вновь посетила чума!

В первые дни эта черная сила минутами казалась трудноодолимой, сокрушающей. Но вскоре Костя услышал в глубине своего напряженного сознания резкую отповедь мрачным представлениям. И не только всем сознанием, но и всей глубиной души он ощутил невозможность гибели.

— Это невозможно! — говорил он убежденно Лене, отцу, Браиловскому, Степану Николаевичу. — Нет, невозможно! Нас победить никто в мире не сможет! Взгляните! Вот!

Он показывал на карту страны, вглядывался в бесконечные просторы, разбегающиеся вглубь и вширь на тысячи километров. Он видел цветные линии границ республик и краев, очертания доброй сотни огромнейших областей. Он видел красные звезды многих столиц, кружочки неисчислимых городов, синие пятна океанов, морей, озер, безграничные извилины длиннейших и широчайших в мире рек.

— Смотри! — заставлял он Лену следить за движением своей руки. — От наших западных границ до восточных — десять тысяч километров! От южных до северных — тоже добрых шесть! Нет в мире другой такой грандиозной страны, и, главное, на ней двести миллионов советских людей!..

Он сам словно впервые открывал это только сейчас, почему-то только теперь увидел непостижимые размеры и богатства своей родины, только сейчас так взволнованно впивался взглядом в яркие краски ее полей, лесов, гор, заповедников! Отчего до сих пор он не смотрел так прикованно-жадно на свою землю — от Мурманска до Памира, от Минска до Владивостока? Глаза не могут сразу охватить масштабы карты, вмещающей одну шестую всего мира — от крайних южных границ Черного и Каспийского морей до северных границ Ледовитого океана, от «Балтических волн» до Охотского моря.