Доктор Сергеев

— Пожалуйста, не волнуйтесь. Вам окажут помощь, и все пройдет. Вы отдохнете.

Но Косте показалось, что профессор недопустимо равнодушен и что ассистент также невнимателен к больному. Для спасения больного требовались героические меры, а ему уделяли времени не больше, чем любому другому.

«Это ужасно… — настойчиво билось в мозгу Кости. — Это ужасно…»

Но обход продолжался, будто ничего ужасного не было. Однако в коридоре профессор сразу же остановился:

— Относительно Самойлова… — сказал он тихо. — Выпустите жидкость, дайте внутривенно — глюкозу, внутримышечно — гитален или кофеин… Следите за сердцем, — старайтесь предупредить дальнейшее развитие недостаточности…

И Костя сразу стал спокойнее. Он узнал совершенно точно, что делать. Сам Василий Николаевич, заслуженный деятель науки, крупнейший терапевт — Костя благоговейно перечислил про себя все звания, степени, должности профессора — директор клиники, член-корреспондент многих иностранных терапевтических обществ, автор нескольких десятков объемистых трудов о болезнях сердца и печени, — сам Василий Николаевич указал, что надо делать. О! Это не шутка! И твердая уверенность, спокойствие за судьбу больного охватили Костю. И ничего обидного не было в том, что, при всей корректности профессорского тона, слова его все же казались предназначенными больше для студента четвертого, пятого курса, нежели для врача, хотя бы и очень молодого.

«Внутривенно…» «Внутримышечно»… Это, конечно, несколько излишне, это технические подробности, которые, само собою разумеется, Костя обязан хорошо знать. Но ничего обидного в этом не было. Тем более что все назначения профессора полностью совпадали с тем, что назначил бы и он сам. Правда, он дал бы еще и меркузал против дальнейшего накопления асцитической жидкости. Но профессор, видимо, просто выпустил это из виду. Или, может быть, считал, что это само собой разумеется. А впрочем, следует спросить его, может быть это и не нужно?

Они обходили палату за палатой, осматривали больного за больным. В торжественном шествии первым двигался медлительно-важный профессор. За ним, чуть-чуть отстав, два ассистента, затем дежурный врач, ординаторы и, совсем в конце, палатная сестра и группа студентов. Профессор уделял больным немного времени, спрашивал мало или совсем не спрашивал, но затем, собрав всю свиту у себя в кабинете, называл больных по фамилиям, как старых знакомых, хорошо помнил их болезни, останавливался на деталях, отмечал изменения, подробно обсуждал способы лечения. Обернувшись к жадно слушавшему Косте, он впервые назвал его по имени-отчеству:

— Что касается больного Самойлова, то здесь, Константин Михайлович, по существу, никакого разрыва между диагнозом Кольцова и вашим нет. Напрасно вы волнуетесь. Кольцов записал «декомпенсация», ибо это основное заболевание, из которого потом, вследствие длительного венозного застоя в печени, образовался цирроз со всеми его последствиями — водянкой, плотной печенью, увеличенной селезенкой, уробилинурией и так далее. Вы же, обнаружив все эти тяжелые явления, сочли их, так сказать, главными. И потом, не все ли равно — отчего больной умрет? — словно испытывая молодого врача, неожиданно сказал профессор.

— Разве сейчас ему… что-нибудь грозит? — стараясь быть профессионально-спокойным, спросил Костя.

— Ничего, кроме смерти.

— Как скоро?

— Не позднее вечера.

Косте трудно было с этим примириться. Торопливо вернувшись во вторую палату, он попросил сестру Лидию Петровну срочно приготовить все для выпускания жидкости. Но все это уже было приготовлено. Костю несколько смущал троакар — прибор для прокола. Он брал его в руки не впервые, кажется в третий раз, однако присутствие ассистента клиники и подчиненного ему персонала вызывало смущение: он старался избегнуть неловкого движения, боялся причинить излишние страдания больному, затянуть процедуру. Но все окончилось благополучно, и, усталый от напряжения, довольный удачей, он сам впрыснул больному гитален, сам помог ему спустить ноги с постели, и ни на одну минуту не оставлял его, даже в присутствии сестры или Домны Ивановны.

До полудня больной чувствовал себя хорошо. Он даже поблагодарил Костю за доброту и внимание.

Лицо его просветлело, губы слегка порозовели, он говорил заметно громче и даже улыбался. Но во второй половине дня ему вдруг стало хуже. Все, что Костя увидел утром, когда вошел в палату, теперь возобновилось с прежней силой.

Напрасно Костя, желая уменьшить прилив венозной крови к правому сердцу, посоветовавшись с дежурным врачом и позвонив к старшему ассистенту, выпустил у больного триста кубиков крови, напрасно ввел в вену адреналин с глюкозой и строфантин, когда сердце уже почти остановились. Глаза больного глубоко запали, нос заострился, кожа стала сиреневой. Костя тщетно искал пульс на холодной и липкой руке, — пульса не было. Больной, точно нехотя, автоматически втягивал воздух и долго не выпускал его, потом, выпустив и словно устав, больше не вдыхал. В горле неожиданно что-то странно, как в фотоаппарате, щелкнуло, зрачки стали большими и темными, крохотные блики, только что говорившие о жизни, исчезли.

«Кончено… — тоскливо подумал Костя. — Все кончено…»

Он знал, что больной умер. Все признаки смерти были налицо. Он видел весь процесс умирания, слышал всю его трагическую музыку. «Смерть состоялась… — назойливо повторялось в его мозгу. — Смерть совершилась…»

Но с этим трудно было согласиться. Невыносимой стала сама мысль, что его, Костино, прямое назначение — спасти человека — не выполнено, что он выронил на полпути драгоценную ношу, которую обязан был донести в целости.

«Можно испробовать… — искрой пронеслось в сознании. — Нужно испробовать адреналин внутрисердечно…»

Ему показалось, что он чувствует, как игла входит в мышцу сердца, и он поспешно и вместе с тем легко нажимал пальцем на кнопку шприца. Потом так же осторожно, словно боясь причинить боль, вытянул иглу и взял остывающую руку Самойлова, упрямо желая услышать пульс. Но пульса не было, рука была безжизненна. Он приставил трубку к груди и стал жадно слушать, — в груди было тихо и пусто, точно из нее что-то вынули.

Выражение страдания исчезло с лица Самойлова, будто от лекарства ему стало легче и он спокойно уснул.

Костя неподвижно сидел у постели и смотрел в лицо покойника.

— Ну, ладно… — тихо сказала Домна Ивановна, все это время не отходившая от Кости. — Иди, доктор, теперь уж мое дело… Иди, отдохни.

— Идите, идите, — потребовала и дежурная сестра, понявшая состояние молодого врача.

Домна Ивановна привычным движением легко стянула покойника книзу, переведя его из полусидячего положения в лежачее, вытянула из-под головы лишние подушки, с минуту придержав пальцами набухшие веки, закрыла глаза, потом так же просто перевязала платком лицо, как перевязывают при зубной боли, и накрыла простыней.

— Идем, доктор… — повторила она. — Твое дело возле живых. Да не печалься ты так, — прибавила она, поглядев в лицо Кости. — Один помер, а сотню других вылечишь.

И уже в коридоре, желая его ободрить, сказала:

— Ежели всех вылечишь, — так кто же умирать станет? Старикам уж так от бога положено. Знаешь, как говорит пословица: «Молодые помирают по выбору, а старики поголовно».

Костя сидел в комнате врачей усталый и опустошенный. Было такое ощущение, будто он проделал длительную, тяжелую работу, чтобы достигнуть очень важной цели. И вот сейчас вдруг стало очевидно, что все было напрасно, что время и энергия истрачены бесполезно.