Доктора флота

Анохин ходил от курсанта к курсанту, садился рядом, говорил какие-то прощальные слова. Его слушали плохо. Выпито было немного, но все были точно пьяные. Не верилось, что это прощальный вечер, что вновь встретятся они нескоро, может быть никогда, что сразу после отпуска начнется новая жизнь.

Разошлись поздно ночью. Сначала шли по Невскому веселой гурьбой — Алексей, Миша, Васятка, Алик Грачев, Витя Затоцкий, командир отделения Бесков, Пашка Щекин.

Алексей молчал. Он смотрел на дом впереди — четырехэтажный, старый, с давно нештукатуренными стенами. Точно в таком доме они жили в Костроме. Он вспомнил просторный двор, перекликающихся из окна в окно соседок, мокрое белье на веревках, себя, зорко охраняющего его от воров, и мать, возвращающуюся из магазина в своей черной шляпе с большими полями. Теперь, после его отъезда на Дальний Восток, они с Зоей будут совсем далеко от него.

Пашка запел. Он сегодня был в ударе. Это была старая песня, столь же старая, как небо над головой, звезды и луна, простая песня про моряка, встретившего девушку, тихая и ласковая. И ребята подхватили ее. Их голоса звучали мягко, неторопливо, а когда песня кончилась, они долго шли молча и лишь громкий топот каблуков нарушал ночную тишину Невского.

Глава 6 ЧЕРЕЗ ГОД ПОСЛЕ ВЫПУСКА

Я долго ждал — и вот пришла минута:

Меня впервые встретила каюта.

Туман вставал стеною за стеклом,

Покачивалась мерно канонерка…

Вот койка, стул, пустая этажерка

Да маленькая рамка над столом…

Всё временно: и эта тишина,

И дружба неразлучная, и ссоры,

И облака, и вздыбленные горы,

И самая высокая волна…

С. Ботвинник

Ординатор госпиталя

Два длинных барачного типа здания военно-морского госпиталя фасадом были повернуты к морю. Во время шторма в неплотно закрытых окнах часто вылетали стекла, а глухой шум прибоя мешал спать. В годы войны транспорты, эскадренные миноносцы, лидер «Ташкент» привозили сюда раненых из осажденных Одессы и Севастополя. По ночам юркие «морские охотники» забирали на Малой Земле пострадавших и везли в прибрежные госпитали. После ночной выгрузки раненые лежали на причале, подолгу дожидаясь эвакуации. В тихую погоду с причала доносился странный звук, похожий на цокот лошадиных копыт по булыжной мостовой — это у раненых от холода стучали зубы… Когда к Кавказу приблизился сухопутный фронт, в госпиталь стало попадать много красноармейцев.

Рассчитанный на сто коек госпиталь почти всегда был переполнен. Большие, как вокзальные залы ожидания, палаты и длинные коридоры были забиты ранеными, по узкому проходу едва можно было пройти. Почти без перерыва работали операционные и перевязочные. Персонал от усталости валился с ног.

Но война окончилась, а задолго до этого далеко ушла с черноморских берегов. Раненые были выписаны. В палатах освободилась половина коек. Во всем госпитале по утренним сводкам насчитывалось едва ли сорок больных. Привыкший к напряженной работе персонал маялся от безделья, все с увлечением играли в ставшую популярной игру «пинг-понг». Сестрички бегали на пляж и там белели их халатики и висели на проволоке трусики и лифчики. Вновь назначенный ординатор-невропатолог лейтенант Зайцев получил в свое ведение небольшую палату на семь коек, где должны были лечиться неврологические больные. Ошибается тот, кто считает, что семь больных для врача это не так много. В клинике Миша часто курировал и трех-четырех больных, но у него хватало с ними забот и на день, и на вечер. Весь вопрос в том, с какими заболеваниями лежат больные. В палате Миши лежали больные пояснично-крестцовым радикулитом — все жаловались на боли в спине. Еще профессор Сэпп писал: «Если к вам приходит пациент с диагнозом «радикулит», то первым делом подумайте, что это не радикулит». В своем большинстве больные Миши были старослужащими. Они успели отслужить к лету 1941 года положенные пять лет и ждали демобилизации, но грянула война. На флоте они плавали уже десятый год. Им осточертело вставать по дудке и засыпать по дудке, надоело, прежде чем сойти на берег, просить увольнительную, сидеть за минутное опоздание на гауптвахте. «Полгода служим за компот», — ворчали они, отсчитывая дни с момента окончания войны. По сравнению с вновь прибывшими на флот восемнадцатилетними мальчишками они чувствовали себя стариками. Поэтому часто шли в санчасть, жаловались, что у них болит спина, и попадали в госпиталь.

Миша хорошо понимал их и знал, что лечить их — бесполезное дело. Лучшим лечебным средством была бы демобилизация. Ее ждали со дня на день. По утрам Миша подходил к очередной койке, спрашивал:

— Как дела, Глущенко?

— А какие могут быть дела, товарищ доктор, когда демобилизации нету?

— Спина болит?

— Спина, как узнает про демобилизацию, сразу пройдет.

И весь разговор.

Мише было скучно. Это были не те больные, над которыми следовало ломать голову, рыться в книгах в поисках диагноза. Его голова, привыкшая к постоянной работе, бездействовала, шарики, как любил говорить Анохин, остановились и замерли, Миша с трудом высиживал положенные часы, брал полотенце и шел на пляж.

Кончался октябрь. Уже было прохладно. По утрам земля была потной, обнажились березы, часто моросил дождь. Но Миша все равно лез в воду, потом докрасна растирался, набрасывал на плечи китель и долго сидел на большом плоском камне, глядя вдаль.

Тося была далеко. Последнее письмо от нее пришло опять с Дальнего Востока. Она писала, что ждет приказа о расформировании их поезда и демобилизации, что ей надоело ее купе и вся долгая жизнь на колесах, что, наверное, поэтому она снова стала себя неважно чувствовать. Письмо, как обычно, было коротким, в нем явственно ощущалась грусть.

В тот же день он написал ей: «В детстве мне очень нравилась книга Арсеньева «Дерсу Узала». А ведь я никогда не видел настоящей тайги, голубых сопок Сихотэ-Алиня, серой ленты Уссури. Наверное, это чертовски интересно. После Нового года мне полагается отпуск».

Ответ от Тоси пришел непривычно быстро: «Сумасшедший. Я чувствую, ты хочешь приехать. Не смей. Ты меня уже здесь не застанешь».

«Ясно, она меня не любит, — с каким-то злорадством подумал он, прочитав письмо. — Любящая девушка никогда так не напишет».

И вдруг в середине ноября телеграмма: «Встречай двадцатого. Вагон девятый. Твоя Тоська».

Миша совсем растерялся от радости. Забыл об ужине, до темноты бродил по каменистому пляжу, курил, все думал — как они встретятся, что он ей скажет. Склонный к самокопанию, настоящий «психостеник» (этот диагноз он поставил себе сам после курса нервных болезней), Миша по-прежнему терзался сомнениями, могла ли его полюбить такая девушка, как Тося. Больше всего он боялся ее жалости, снисхождения…

Двадцатое ноября было не за горами. Следовало позаботиться о встрече. До сих пор Миша жил в офицерском общежитии. В комнате для четверых, кроме него, располагались мичман-хозяйственник, начальник гаража, гармонист и выпивоха, и пожилой старший лейтенант с аптечного склада. По вечерам завгар и аптекарь жарили картошку, выпивали бутылку вина, потом долго вполголоса пели украинские песни. Вещи и книги сложить было негде. Они по-прежнему лежали в чемодане. Квартир в госпитале не было. Каждый день после работы Миша терпеливо обходил домик за домиком на прилегающих к морю улочках и везде получал отказ. Он уже потерял надежду что-либо найти, когда в стоявшей в глубине двора слепленной из глины маленькой избушке его спросили:

— А жона она тебе? Иль полюбовница?

— Жена, — ответил Миша, чувствуя, как краснеет, и презирая себя за это. Хозяйки он не видел. Она разговаривала с ним из-за полуприкрытой двери, боясь, вероятно, выстудить квартиру.

— Согласна только до началу сезона. Пока курортники не приедут. И деньги за три месяца вперед.

— Все условия принимаю, — обрадовался Миша. — Только никому другому не сдайте. Утром я принесу деньги…

Тося вышла из вагона в сером жакете поверх короткого, вероятно еще довоенного ситцевого платья, в лихо надвинутом на ухо примятом берете, зажмурилась от не по-ноябрьски яркого солнца и, увидев Мишу, бросилась к нему. Миша слышал, как быстро стучат ее каблуки по асфальту, но словно одеревенел, не мог навстречу сделать и шага. Тося чмокнула его в щеку, повисла на шее, потом уткнулась лицом в плечо. Так они и стояли возле киоска с газированной водой — напряженно улыбающийся, ссутулившийся Миша, осторожно положив ладонь на Тосину талию, и она, щекоча его лицо своими выбившимися из-под берета светлыми волосами.

— Господи, неужели это не сон, а правда, и мы, наконец, вместе? — спросила Тося, выпрямляясь и счастливо глядя на Мишу. — Я уже ждать устала. Надоели письма. Думала, никогда не дождусь этого момента. — Ей что-то не понравилось в Мишином лице и она спросила, с тревогой заглядывая ему в глаза: — А ты рад?

— Рад так, что до сих пор не могу поверить, — громко проговорил Миша, и голос его дрогнул от волнения.

Женским чутьем она поняла — он ждал ее и счастлив, она успокоилась, еще раз поцеловала его и сказала, смеясь:

— Что мы стоим с тобой, как ненормальные? Уже и людей на перроне не осталось.

Миша поднял чемодан, второй рукой осторожно взял Тосю за локоть и они вышли на привокзальную площадь.

— Ты как, надолго? — с напускной небрежностью спросил Миша, когда они свернули с привокзальной площади на улицу Энгельса.

Тося остановилась, вырвала свой локоть из Мишиной руки, посмотрела на него, и он увидел, что лицо ее залил горячий румянец.

— Что значит «надолго»? — с вызовом спросила она. — Навсегда. На всю жизнь. А ты, может быть, против? — Несколько мгновений Тося снова испытующе смотрела на Мишу, и он уловил растерянность в ее зеленоватых, как морская вода, глазах. — Могу хоть сейчас уехать!