Доктора флота

В вагоне по пути в Киров я вновь стал припоминать наши разговоры с Тосей. Теперь мне нравилась ее открытость, откровенность. Между нами не должно быть никаких секретов. Но когда я представил Тосю в объятиях раненного лейтенанта, о котором она рассказывала, мне вновь стало не по себе. Я подумал, что лучше бы ничего не знал о ее прошлом.

На следующий день после моего возвращения в Академии начались занятия.

Восемнадцатилетняя приятельница Васятки Аня Селезнева за два года войны повзрослела стремительно и неузнаваемо. Мать хорошо помнила тот холодный ветреный день поздней осени 1941 года, когда она с дочерью впервые пришла на завод. Они долго стояли в длинном коридоре заводоуправления возле двери с табличкой «Отдел кадров». Анька нервничала, кусала губы, повторяла:

— Опасаюсь я, мам. Станки там, механизмы разные. Я их сроду терпеть не могла.

— Ничего, привыкнешь, дочка, — успокаивала ее мать, обнимая за плечи. — Зато здесь карточка рабочая — восемьсот граммов хлеба да еще, говорят, иногда дают талон на одежду.

За два дня, что они прожили в Кирове, она с практичностью человека, на долю которого выпало немало испытаний, выяснила столько подробностей быта эвакуированных, на что в другое время понадобились бы месяцы. Идти работать Ане следовало только на завод. Без рабочей карточки им не прожить, околеют с голоду.

До войны мать работала в Витебске в шляпной мастерской, славилась среди модниц своими фасонами, неплохо зарабатывала. Здесь она тоже попробует шить шляпы. Хоть и война идет, а женщины всегда остаются женщинами.

«Совсем девочка еще, — думала мать, наблюдая за дочерью и испытывая острую жалость к ней. — Шейка тоненькая, причесывается как школьница, с косичками, а на лице одни глаза видны. Покойный муж за эти прозрачные глаза дразнил дочку «кошка», а угол комнаты, где стояла ее кровать, называл «кошкин дом».

На заводе Аня освоилась на удивление легко. Спокойная, деловитая, она вроде и не спешила никогда, не суетилась, как другие, а все получалось у нее быстро, аккуратно. Уже на третий месяц стала выполнять и даже перевыполнять норму.

— Молодец, Нюрка, — хвалила ее бригадир, наблюдая, как ловко и сноровисто девушка обтачивает деталь, какая ровная стекает у нее из-под резца стружка. — Руки у тебя легкие, памятливые. Смотрю на тебя и думаю, война кончится — учиться тебе надо, инженером стать.

— Кем, кем? — переспрашивала Аня, не прекращая работы, чувствуя, как приятна ей похвала бригадира. — Ой, не смешите меня! Я математику за семь классов еле сдала. Если б учитель со мной в одном доме жил, ни за что бы тройку не поставил.

Зимой 1943 года произошло событие, едва не испортившее всю ее дальнейшую жизнь — она опоздала на работу. Вечером они с мамой, как обычно, завели будильник, проверили время по радио и легли спать. Но старый будильник не прозвенел и мама проснулась, когда первые лучи солнца ударили в окно. Было начало десятого. Из проходной об опоздании работницы доложили директору. По законам военного времени Аню полагалось судить. Выручила бригадир. Она побежала к начальнику цеха и сказала, что сама отпустила Селезневу в поликлинику, но забыла его предупредить. Все, может быть, этим бы и кончилось, но Аня раньше призналась в проходной, что проспала. Под суд ее решили не отдавать, разобрали проступок на комсомольском собрании и объявили выговор. А бригадира сняли. Вместо него назначили Осипа Чухланцева. В бригаде у них двое мужчин. Оба белобилетники. Бригадиру Осипу немногим больше тридцати. Он болеет почками. Лицо отечное, с мешками под глазами. Губы белые, дышит тяжело. На днях он показывал женщинам свои ноги — нажмешь пальцем и остается глубокая ямка. Руки у Осипа золотые. Он выполняет самую тонкую ювелирную работу. Последнее время он часто и надолго уходит на бюллетень, и тогда вместо него остается она, Анька. Второй мужчина — инвалид войны, одноногий Степан, матершинник, бабник и пьяница. У Степана одна мысль в голове — где бы достать водку. Однажды Анька отозвала его в сторону, сказала:

— Ты б хоть постеснялся, Степан, выражаться так. Во-первых, я не только за бригадира оставлена, но и, между прочим, женщина. Во-вторых, дети тебя, окаянного, слушают.

— Больно нежная ты, Нюрка. Не на собрании. А насчет дитенков, не беспокойся. Они почище нас с тобой чешут.

Ну что ему скажешь, бесстыжему? Только махнула рукой.

Когда заменяла бригадира, совсем редко бывала дома. Идти через весь город после работы не было сил. Оставалась ночевать в каморке начальника цеха на топчане, прикрывшись ватником. За фанерной перегородкой работали станки, бухали паровые прессы, а она безмятежно спала, окончательно сморенная четырнадцатичасовой работой. Даже во сне ее лицо выражало ту крайнюю степень утомления, когда человек знает, что все равно нормально отдохнуть не придется, и напряжение будет продолжаться еще долго-долго.

Больше всех Анька жалеет Женю. Женя — начальник цеха. Он с детства страдает сахарной болезнью и дважды в день делает сам себе уколы в бедро. Такой он несчастный со своими шприцами и диетой, что Анька без слез не может смотреть на него. Год назад у него во время родов умерла жена. Присматривать за мальчуганом было некому. Пришлось отдать в дом ребенка. Там он простудился и умер.

— Будь это при мне, честное слово, забрала бы мальчишку. Разве мы не люди, мам? Человек же, живое существо.

— Только этого нам не хватало, — вздохнула мать.

После отъезда Васятки на фронт Женя стал активно ухаживать за Анькой. То ждет у себя в каморке, пока она смену кончит, чтобы вместе с завода идти. То будто ненароком домой к ней забредет. Женя нравится Анюте — умный, красивый и ужасно несчастливый. Она бы всю жизнь жалела его, жертвовала ради него всем. Но Васятка все-таки ей больше по душе. Васятка простой, смелый, искренний, говорит, что думает. Недавно спрашивает:

— Ты девушка?

А Анька в ответ:

— А тебе что, справку принести?

Жалеет Анька и подростков. Их в бригаде двенадцать человек. Три девочки, остальные мальчишки. Они ходят в черных шинелях с оцинкованными пуговицами, шинели надеты поверх байковых бушлатов. На голове байковые шапки-ушанки, а на ногах вместо обуви — деревянные колодки. Это значит, что они раньше срока сносили обувь и новая им еще не полагается. По вечерам хромой сержант учит их разбирать винтовку, пулемет. Горожане называют их «ремесло». У половины нет ни родителей, ни родных. Кто погиб на фронте, кто при эвакуации. Живут ребята в общежитии, питаются плохо. Многие мальчишки курят, иногда выпивают. Посмотришь на них и сразу видишь — дети военного времени: худые, бледные, плохо одетые, никогда не дашь им пятнадцати лет. Перед работой у входа в барак играют в чехарду. А послушаешь — придешь в изумление. Разговоры взрослые, словно не дети их ведут, а пожилые люди. В каком магазине, что по какому талону дают, где очередь меньше и быстрее движется, какая печь лучше тепло держит и дров меньше берет — круглая, обитая железом, «голландка» или простая, кафельная. В цеху ремесленники выполняют ответственную и тяжелую работу — пневматическими сверлами делают в броневых плитах отверстия.

— Жалко их, бабы, — сказала Анька, собрав женщин бригады. — Им бы в «жмурки» еще играть или в «казаки-разбойники». Пожалеть их нужно. Больше некому. Это наш женский долг…

— Ох, Нюрка, — вздохнула одна из женщин. — Где ту ласку найдешь в себе? Все в душе задубело.

Сегодня в ночную смену работать было особенно трудно. Днем была на похоронах. В больнице умер от туберкулеза пятнадцатилетний Коля Артамонов. Когда несли его из больницы, был он словно птенчик — маленький, желтый, остроносый, совсем ребенок. Бросала в могилу поверх гроба мерзлую землю и плакала. И до самого дома шла, не могла остановить слез. Дома только задремала и сразу проснулась. У матери начался приступ астмы. Так и пришла на смену, не отдохнув, не поспав.

Вентиляция в цеху не действовала — испортился вентилятор. Было холодно, остро пахло ацетиленом. Электрические лампочки, и так горевшие вполнакала, виднелись словно в зеленоватом тумане. То одна, то другая работница жаловались, что тяжело им, просились на свежий воздух. Едва заступив на смену, Анька поругалась с мастером, защищая мальчишек.

— У них что, по восемь рук, по четыре шкуры? — кричала она, еще находясь под впечатлением, сегодняшних похорон. — Не могу я их больше заставлять. И так на ногах еле держатся.