Долбаные города

— Ага, — сказал Леви. — Спустились по лестнице эволюции вниз.

Я смотрел за детьми, носящимися по полю, теряющими свои цветные шапки и истошно визжащими. Учителя тщетно пытались загнать их в корпус, где им надлежало получить свой билет в будущее. На парковке стояли машины старшеклассников с открытыми крышами, в основном вишневые или темно-зеленые, чтобы их хозяева могли провести границу между собой и скучными взрослыми. Из некоторых машин доносилась музыка.

Старшеклассники безудержно потребляли все (от модных трендов до спиртных напитков), младшеклассники регрессировали к первобытности, а нам оставалось только продержаться еще полгода между этими двумя состояниями, а затем с головой нырнуть в превратности жизни в старшей школе.

Школа у нас была старая, длинное кирпичное здание с часами под крышей, отсчитывающими секунды до вожделенной каждым здесь свободы. Новенькие окна в обрамлении кирпичей исторического значения производили странное впечатление. Как глаза молодой девушки у старушки, чьи черты уже смазали морщины. На зеленой пирамидке крыши устанавливали антенну монтеры, снизу за ними наблюдала стайка детишек с мобильными на изготовке.

— Может мне тоже подождать, когда кто-нибудь упадет? Хочу все же увидеть хоть одну смерть в этой школе!

— Макси, пошли!

А мне почему-то не хотелось идти. Может, дело было в том, что я и за месяц не оправился от скуки уроков математики, а может, пришли воспоминания о том, как однажды, в первом классе, я поранил десну грифелем карандаша, это было одновременно мучительно больно и лучшей метафорой жизни в школе.

Или дело в Калеве. Но об этом я думать не хотел. Надо было вспомнить о приятном: подсвеченных изнутри автоматах с газировкой и снэками, обклеенных стикерами шкафчиках, надписях, оставленных моей рукой на партах, моем скромном наследии. Все будет славно, сказал себе я, все равно это лучше, чем отдрачивать дальнобойщикам за наркотики, а ведь так складывается жизнь многих моих ровесников за пределами Нового Мирового Порядка. Если, конечно, сами ровесники умудрились не сложиться от пандемии, голода и бомбардировок.

Мы вошли в здание школы, и я увидел в просторном, пахнущем моющим средством холле фотографии Калева. Они стояли за стеклом в длинном шкафу, который раньше служил обителью для кубков и медалей, вырванных школой Ахет-Атона в разнообразных спортивных соревнованиях. Теперь блестящих, позолоченных фигурок и кружков не было, и я подумал, куда же они их перенесли? У шкафа валялись мягкие игрушки. Кроме фотографий Калева были, конечно, и фотографии Давида и Шимона. Я подумал: они распечатаны на фотобумаге из соцсетей, но вставлены в рамки, словно в старые-добрые времена.

Почему, когда умирают дети, сердобольные люди приносят игрушки? Словно бы в четырнадцать лет кто-то из этих парней все еще спал с плюшевым медвежонком, которого хотел бы забрать с собой в могилу. За стеклом стояли искусственные свечи, их огоньки были неподвижны, зато отражения, от теней и шевелений, колыхались почти как настоящие.

Искусственные свечки для искусственных детей. Я подошел к шкафу.

— Макси?

— М?

Я смотрел на фотографии Калева. Они вырезали Эли и меня с одной из них. Фотографировал тогда Леви. Ну, да, конечно, мы ведь пока держимся. Калев улыбался, и я подумал: странный выбор. Он ведь больше не улыбается, и даже лицо его, с большой вероятностью, уже ничего общего не имеет с этим лицом.

Убийца.

Я склонил голову набок, и мне показалось, что взгляд Калева проскользил за мной.

— Ты выглядишь удивленным.

— Мало что может удивить меня так, как цитаты Джеймса Джойса на коробках с соком, но сегодня миру удалось.

У Калева были серые глаза, такого водянистого цвета, почти прозрачные, они всегда выглядели жутковато. В остальном он был даже слишком типичным провинциальным пареньком — по-деревенски крупный нос на тощем лице, улыбка, придававшая ему самоуверенность вне зависимости от его желания. Про таких мальчишек пишут детские книжки с хорошим концом, они становятся героями поколения и учат маленьких читателей быть добрыми и честными, а не палить и перезаряжать. Я увидел себя в отражении на стекле — я не был бледнее обычного, разве что потому, что быть еще бледнее уже невозможно, и на лице у меня читалось некоторое сомнение, как будто я наткнулся на недостоверную новость и готовился сладко поспорить в интернете. Чтобы отвлечься, я стал цепляться за свой собственный образ. С восприятием своего тела у меня всегда было странно. В детстве я говорил, что тело — это домик для призрака. Пубертат провел в моем доме капитальный ремонт — я сильно вытянулся, сильно отощал. Я часто стоял перед зеркалом и думал, нравлюсь я себе или нет. Мне нравилось, что глаза у меня такие темные, что при определенном освещении грань между зрачком и радужкой почти стиралось, нравился еврейский разрез этих глаз, нравилось, что волосы у меня были черные и кудрявые, совершенно непослушные. В детстве я воображал себя Джеймсом Поттером. Мама любила мои скулы, потому что они были похожи на ее скулы. Это часто бывает с родителями — они влюбляются в своих детей из каких-то нарциссических побуждений, и потом показывают фотографии своим коллегам, без конца, пока не стареют настолько, что их схожести с детьми уже не различить.

Одна классная девчонка в дурдоме сказала мне, что у меня классные губы, но так и не поцеловала. И это было оскорбительно, потому как у нее, как она сама сказала, в карте значилось "расторможенные влечения". Я уже вышел из возраста, когда не мог отличить себя от лягушонка Кермита, но нечто неуловимо лягушачье во мне оставалось, может быть, большие глаза и длинный рот.

— Макси, ты в порядке?

— Я симпатичный?

— Наверное.

Леви сделал шаг вперед, и я увидел его отражение. Мы стояли рядом, и взгляды наши были устремлены на фотографию Калева.

— Что это был за день? — спросил я.

— Вроде бы день рожденья Эли.

— Это что его последняя фотка?

— Не знаю.

Я посмотрел пол в грязных разводах, провел ботинком по мраморным прожилкам на плитке. Леви схватил меня за рукав и потянул к длинным рядам шкафчиков. Они были белыми, как зубы, и черные замки на них — пятнышки кариеса. Мне вдруг стало очень противно от всего: от потолка и пола, от полос люминесцентных ламп на потолке, от заново отштукатуренных за лето стен, от плакатов и объявлений на доске в центре холла, от людей, спешащих на уроки, даже от кругломордых часов, показывающих без десяти девять. Стрелки путешествовали, а я хотел, чтобы они замерли.

Леви тянул меня за собой, пара секунд, и я уже не видел своего отражения на стекле, затем потеряли четкость черты Калева, а потом все это перестало иметь какой-либо смысл. Мы оставили в шкафчиках куртки. На полках в моем шкафчике была всякая всячина: ириски и фантики от них, старенький, блестящий тамагочи, мертвый уже тысячу раз, записки и наклейки, оторванный наушник, буклет о профориентации.

— Выброшу все это дерьмо, — сказал я. В шкафчике Леви все было разложено аккуратно: дополнительные канцелярские принадлежности, просто на всякий случай, пузырьки с таблетками, влажные салфетки. Один только взгляд на эту идиллию успокаивал.

— И ты выброси. Кто обсессивный, тот и компульсивный.

— Кто маниакальный, тот и депрессивный.

Мы засмеялись, а потом мне вдруг показалось, что я спиной чувствую взгляд Калева. Это было забавное ощущение.

Смешное — это и есть страшное. Я понял это, когда впервые лежал в дурдоме. В какой-то момент я перестал загибаться от побочных эффектов лекарств, и у меня появилось время подумать о чем-нибудь, кроме жажды или тошноты. Вот что я понял в первые же полчаса: если смех — это реакция мозга на абсурд, то на самом деле страх имеет ту же самую природу. Когда случается то, что не должно случаться, и не особо важно, это забавное падение персонажа на экране, или же неожиданно вылетевшая из-за угла машина, мозг пытается примирить себя с происходящим, просто способы разные.

Смерть это тоже смешно, потому что смерть — совершенно абсурдная штука, был человек, и вот его нет, а мы ведь верим в собственное бессмертие и в бессмертие тех, кто нас окружает.

А шутки, особенно хорошие, это тоже страшно. Во-первых за них могут посадить, а во-вторых хорошая шутка пугает парадоксальностью. У меня хорошие шутки никогда не получались, но я их любил. Хотя свой любимый анекдот я забыл. То есть, не совсем забыл, там было что-то о человеке, искавшем смысл в жизни, и о солонке, и, кажется, он был советский. Но как это все сообразовывалось между собой я не мог вспомнить, и даже поискать в интернете забывал. Однако я гордился тем, что когда-то помнил советский анекдот. Раз, и ты уже левый интеллектуал.