Долг

Рысуха прыгнула, но невысоко. Повисла на приоткрытой дверце и отъехала в сторону на ней. Сползла вниз, шлепнулась неуклюже и принюхалась. Чем-то пахло из ниши, старым, странным. Непоседа уши прижала, потянувшись к нише, хоть по запаху было ясно, что опасного ничего нет, как нет живого, но видела странные вещи, непонятные, неизвестные, и на всякий случай была настороже. Но штуки не пошевелились, ни когда она их лапой толкнула, ни когда рядом оказалась, залезла в нишу, ни когда чихнула от острого запаха пыли.

Покрутилась меж стопок старых газет и журналов и толстых альбомов, разбухших от фотографий, принюхалась, жмурясь. Тянуло ее к этим стопкам, чуяла сквозь замшелый запах старости и трухлявости, смеси застоявшегося сонма ароматов запах знакомый. Покой, размеренность в нем. Ребенок, руки хозяина вот это держали, а это старая женщина, и он тоже.

Тоскливо, почему же так тоскливо стало, что всхлипнул даже.

Лапой по стопке дала, рыть в ней, как яму копать принялась, пытаясь добраться до зерна запаха, до того самого, что печаль рождает. Поймать его и уничтожить, чтоб не тревожил.

Газеты на пол полетели, вздымая пыль.

"Чего творишь, росомаха!" — взвыл домовой: "тобой что ли, нечестью лесной, положено?!"

Непоседа чихнула и села, косясь на раскиданную прессу. Нет, не в ней дело, в другой стопке. И давай ее копать. Но эта тяжелая, вся не сдается, по частям подчиняется. Взметнется веером фотографий, открыток, заставляя чихать кошку, и опять не сдвинуть ее.

Долго возилась, но преуспела — все вытолкала наружу и давай вокруг бродить, лапой разгребать, принюхиваясь к каждой картонке. Здесь ягодой пахнет, солнцем, здесь молоком и печной золой, здесь той отравой, что хозяин третьего дня пить собирался. А с чего? Не в этой ли штуке его печаль?

Оглядела, ничего не поняла и отогнала лапой в угол комнаты, на всякий случай. Подальше будет, печали меньше.

Вернулась и продолжила.

А вот и он, тот самый запах, что знакомым, своим показался. Желтые штуки, несколько в одно слеплены выцветшей тесьмой. Что-то важное в них, что-то тревожное. А что?

"Ох и задаст тебе Федор, как вернется", — выдал домовой.

"Отстань, — хвостом мотнула, — думать мешаешь!"

"Ой, ты глянь! — ладошками взмахнул, — думаить она! А чем думаешь, чучело дикое?! Утворила тут и вумну из себя строит! Тьфу ж ты, зараза с когтями! "

Рысь даже кончиками кисточек на ушах не повела — тощий сверток конвертов рассматривала. Нехорошо от него, почище, чем когда в снегу была. И лапой по нему дала — отлетел под шкаф, а оттуда не выцарапать, как не карябала глупую деревяшку, не рычала на забравший стопку шкаф, не билась с ним.

"Федю надо позвать", — решила и сообразила, что темно уже, а его так и нет.

"Да идет он. Сейчас получишь на орехи", — злорадно бросил домовой.

"Хватит нудеть", — на стол запрыгнула, в окно уставилась: огоньки по темно-синему фону ночи, вверху звезды, внизу светлячки окон изб и силуэт у калитки, точно Федор вернулся. Дверь схлопала, выключатель щелкнул и свет ударил по глазам рыси.

— Как ты тут без меня? — потрепал ее меж ушами мужчина, скинув верхнюю одежду.

"Пойдем, что покажу, — со стола спрыгнув в комнату, ринулась и давай мявкать стоя на бумажном хламе, — иди сюда!"

— Ну, чего ты?… Ой, ёё! — узрел погром Федор. — Ну, елы! Мы так не договаривались. Похозяйничала, здорово!

Тон с сердитыми нотками удивил Непоседу. "Не понял какую ценность я тебе нашла?" — закружила вокруг.

Федор присел на корточки, начал разбирать бумажный завал: "Комсомольская правда", "Юный натуралист" — в сторону, на растопку пойдут, фотографии в альбом.

— Перестань крутиться, — отпихнул рысь. — Ладно, согласен, порядок надо наводить. Но это не я макулатуру собирал, тетка моя, царствие ей небесное. Вот она, видишь какая? — поднял фото женщины, рысь понюхала и фыркнула — оценила Глафиру. Федор засмеялся над ее растерянной мордочкой и сам над собой — с кем разговаривает, кому показывает? — Кому скажи, дожил, с дикошарой кошкой разговариваю. Дошел до точки, все. А знаешь, — погладил ее, к себе притянул. — Животина-то, она порой боле человека понимает.

Сел, фотографии перебирать начал, Непоседе показывать:

— Это я с Иваном, друг мой был закадычный. Голова. Сейчас большую должность в городе занимает, да-а. А это… не знаю, — покрутил старый снимок с пожелтевшими краями. — Поди какой предок мой. Эту точно помню, Катерина — к Варваре приезжала, то ли дочь ее, то ли племяшка. Смешная. Мы с пацанами за ней табуном ходили, было. Городская, что ты. А это… — и замер: надо же, мама. Красивая, молодая, улыбка что свет, и он, маленький совсем еще, на руках у нее. Вместе. — Эх, мама, мама.

А вот еще мама. Улыбается, его, уже трехлетку, обнимает. Посмотрел бы кто чужой, подумал — любит, только любящие так смотрят на тебя, так обнимают. Но неправда это, потому что любящие не бросают любимых.

Выкинуть бы фото, а рука не поднимается.

Решил порвать, а Непоседа в руку вцепилась, зубами легонько прикусила, не до крови — с намеком.

— Странная ты кошка, — посмотрел на нее, потом на фото и отложил его. — Согласен, не дело. Вот ведь как выходит: ты сирота и я, твою мать я убил, моя сама меня кинула, и оба мы с тобой одиноки. А может, как в том, что ты осиротела, и я в своем сиротстве виноват?

Кошка смотрела на него и как положено животному молчала. Взгляд же разумный, человечий, и чувство, что слышит и прекрасно все понимает.

— Это что получается? Бабы — одиночки кошек заводят, и я, бирюк, бабами кинутый, рысуху завел? — головой качнул, хмыкнув. — Ой, дожил.

Рысь к шкафу подошла, легла и лапой что-то вытащить норовила, на Федора глядя со значением.

— Чего там? Мышка что ли?

"Нет. Помоги достать и сам узнаешь. Это важно. Не могу объяснить, но чувствую — это очень важно. Может, ты поймешь, мне расскажешь?"

— Что ты туда загнала? — сказал, смирившись, что Непоседа так и будет карябать шкаф, пока не вытащит одно ей ведомое из-под него. Заглянул, отодвигая кошку, и увидел сверток писем, скрепленный розовой тесемкой, выцветшей, как срезанные розы, поставленные на окно в поток солнечного света.

Федор вытащил тощую пачку и повертел в руке: старые письма в желтоватых от времени конвертах будили в нем тревогу, странное чувство, подобное тому, что возникает, когда хочешь искупаться в незнакомом водоеме. Желание борется с осторожностью, жажда охладить тело, смыть пот и жар — с почти суеверным страхом перед неизвестностью, за которой обязательно кажется, что прячется нечто отвратительное, кровожадное, насмешливое и подлое.