Долги дьяволов
Шрифт:
– Ну, могли бы купить новый робокомбайн…
Она посмотрела на него с глубоким состраданием.
– Джим, я тебя очень люблю. Но, ты же понимаешь, мы же не могли брать деньги, добытые уголовщиной.
– И вовсе не уголовщиной!
Кэрол сжала его руку и улыбнулась еще шире.
– Ах, так? Мало того что ты преступник, ты еще и лжец?
Джим не выдержал и расхохотался. Мать рассмеялась вместе с ним.
– Ну, какая же ты упрямая! Вредно быть такой умной.
Они еще немного посмеялись, радуясь тому, что царившее в комнате напряжение, наконец, рассеялось, а потом смех Кэрол превратился в надсадный кашель.
– Мам, - тихо сказал он, - Майлз говорит, что ты умираешь…
Кэрол вытерла губы и откинулась на спинку дивана. Приступ заметно вымотал ее.
– Майлз прав, - обреченно сказала она.
– Именно поэтому я так рада тебя видеть.
– Что с тобой, мам?
– он снова взял в ладони ее хрупкую руку.
– Рак какой-то. Доктора и сами точно не знают. Какая-то новая разновидность, а с диагностическим оборудованием у нас тут тоже плохо. Но нас таких несколько с одинаковыми симптомами.
– Возможно, есть какая-то общая причина?
Она слабо кивнула.
– Похоже на то. Говорят, это как-то связано с упаковкой, в которой поставлялись старые консервированные пайки. С тех пор, как вмешалась «Помощь фермерам», мы их больше не едим, но…
– Пайки?
– Джим в ужасе уставился на нее.
– Это еще во время Войны Гильдий?
Он ведь и в армию-то пошел с единственной целью: добыть денег, чтобы было, что посылать домой!
– Мам, вы что, не брали те деньги, которые я вам посылал на еду?
Она снова улыбнулась ему. На этот раз в улыбке чувствовалась ирония.
– Джимми, деньги были нужны на выплату долга. А в еде мы не нуждались. Едой нас обеспечивала Конфедерация.
– Ах, черт!
Джим вскочил с дивана и заметался по комнате, как тигр по клетке. Ему хотелось что-нибудь разбить, но каждая вещь вокруг сделалась теперь ему необыкновенно дорога, как воспоминание о детстве и юности. Каждую из этих вещей его покойный отец и умирающая мать брали в руки, протирали от пыли, дорожили ими… Джим стискивал кулаки от гнева, не находящего выхода.
– И почему все об этом молчали? О том, что Конфедерация экономит на людских жизнях?
Она ничего не ответила, но Джим и так знал ответ. Со времен Корхала-4 люди были напуганы. Теперь все предпочитали помалкивать.
– Знаешь, - сказала мать, нарушив неловкое молчание, - отец всегда верил, что в один прекрасный день ты вернешься. И, когда он лежал в больничной палате, искалеченный и умирающий, он понимал, что не доживет до этого дня, и все-таки верил, что он настанет.
Джим стоял к ней спиной, стиснув рукой каминную полку. Он был рад, что вернулся, но в то же время бушующие в душе чувства раздирали его на куски, и ему отчаянно хотелось, чтобы все это прекратилось.
– Майлз нам помог, и отец сделал голографическую запись, чтобы попрощаться как следует.
Джим удивился. Его семья не могла себе позволить голозапись. И снова помог Майлз… Его взгляд упал на маленькую урну, стоящую в нескольких сантиметрах от его руки, и Джим ощутил новый прилив боли, осознав, что там внутри. Или точнее - кто там…
Нет, надо с этим покончить. Пора убраться отсюда, обратно в уютный и привычный мир насилия, жизни на грани провала, грабежей, пьянок, женщин и забвения.
– Что ж, - сказал он, сам удивляясь, как ровно звучит его голос, - это было весьма любезно со стороны Майлза.
Хотя не могу сказать, что меня это удивляет. И где же эта запись, которую оставил мне папа?– Да там же, рядом с его прахом, - ответила мать, подтверждая то, что он и так знал. Джим заглянул на полку и действительно увидел портативный голопроектор и рядом - диск. Устройство было устаревшее, громоздкое и неуклюжее, но запись оно прокрутит.
– Я нарочно держу его там, чтобы иметь возможность иногда посмотреть на твоего отца, - сказала мать.
– Запись, правда, предназначалась тебе, а не мне, но… ты ведь не будешь против, если твоя старуха мать находит утешение в том, чтобы иногда посмотреть на своего мужа?
Внезапно вставший в горле ком не дал Джиму ответить. Он только обернулся и улыбнулся слабой, натянутой улыбкой. Она кивнула и потянулась за своим чаем.
– Давай, Джим, посмотри запись. Мне так давно хотелось посмотреть ее вместе с тобой!
Он отвернулся к каминной полке, вставил диск и нажал на кнопку.
Перед ним появился отец. Он лежал на больничной койке, и изображение слегка подергивалось: возможно, верный Майлз сам вел съемку. Отца было еле видно под всем тем, что на него понавешали. Он почти терялся в чаще трубок и каких-то мешочков. Выглядел он ужасно, и голос был еле слышен.
– Здравствуй, сынок, - сказал он, с трудом улыбаясь.
– Я бы, конечно, предпочел выглядеть получше на единственной голозаписи, которая от меня останется, но проклятые доктора говорят, что без всех этих штук мне не обойтись. Ну, ничего, это уже ненадолго. Почему я, собственно, и решил сделать эту запись. В глубине души я знаю, что в один прекрасный день ты вернешься на Шайло. И мне просто жаль, что я не смогу сказать тебе все это лично.
Я люблю тебя, Джим. Ты мой сын, и я всегда буду тебя любить. Раньше я думал, что смогу еще добавить: «И всегда буду гордиться тобой». Но теперь я такого сказать не могу, не кривя душой.
Джим потупился. Его накрыла жаркая волна стыда и горя. Но он все же продолжал слушать.
– Ты идешь темным путем, Джим. Я никогда не думал, что ты выберешь такой путь, и, конечно, я не могу уважать твой выбор. Мы тебя любим, но денег твоих принять не можем. Это кровавые деньги, сынок. Мы тебя не этому учили.
Послышался шорох. Джим снова поднял голову и увидел, что отец пытается подняться и сесть, пристально глядя в объектив.
– Помнишь, что я тебе говорил, сынок? Человек сам выбирает, кем ему быть. Дело не в том, кем он родился и чему его учили. Все зависит только от его выбора. Сейчас ты выбрал темный путь, и я не могу смотреть на это сквозь пальцы. Но человек способен изменить всю свою жизнь одной-единственной мыслью, одним-единственным решением. Ты всегда можешь передумать и стать кем-то другим. Никогда не забывай об этом!
Он снова откинулся на подушки. Это усилие явно исчерпало все силы, которые у него оставались. Лицо у него побледнело, он весь дрожал - видимо, от боли.
– Я люблю тебя, сынок!
Запись окончилась.
Довольно долго Джим стоял неподвижно, тяжело дыша, пытаясь переварить все, что только что услышал. Он сделал глубокий вдох, чтобы успокоиться, и обернулся к матери.
Она сидела на прежнем месте. Холодный чай пролился к ней на колени, пустой стакан валялся рядом на диване. Лицо выглядело уже не таким осунувшимся, глаза были закрыты. На губах застыла легкая улыбка.