Долгие слезы. Дмитрий Грозные Очи

Много бы дал Дмитрий за то, чтобы миновать ему то лукавство, на какое он сподобился, много бы дал и за то, чтобы произнесенных слов вовсе не знал язык, однако не своей волей, но ханской ступил он на этот путь, чреватый унизительной ложью. Иной путь на Руси был заказан. Иной путь вел только к смерти. А этот… Этот тоже вел только к смерти или к бесславию, но не знал еще того Дмитрий.

Встретившись с великим князем, Дмитрий должен был выплатить ему ханский выход. За тем щедрым выходом и шел теперь Юрий на Тверь. Однако расплатиться с Юрием значило для Дмитрия признать над собой власть великого князя. Признание же его власти законной означало и отказ от борьбы за великокняжеский стол. Этого Дмитрий и в мыслях не допускал. Не мог он склонить голову перед окаянным убийцей! Но и первым начать войну с Юрием он тоже не мог позволить себе. В теперешних обстоятельствах война с Юрием равно становилась войной против хана, который именно Юрия сделал своим наместником на Руси. Но если бы Юрий сам вступил с войной в тверские пределы, тогда бы Тверь вправе была защищаться от великого князя. Надо было выманить Юрия на войну. Чем? Да хотя бы тем отказом выплатить ему ордынскую дань. В то же время надо было обезопасить себя со стороны Узбека. Вот затем и пришел Дмитрий в Кашин.

— …Прими, бек-нойон, тверской выход! — настаивал Дмитрий. — Пусть хан вместе с долгом получит его в знак моего покорства!

Дмитрий хитрил. Но и Таянчар читал в душе Дмитрия, как по писаному. Поддаваться ему на хитрость русского князя не хотелось, какой татарин пойдет на то доброй волей? А все же молодой князь куда как приятней был Таянчару, чем Юрий. Более всего не терпят татары (это уж привилось им в кровь от Богдо-хана Чингиза) предательства и среди своих, и среди чужих им людей. И та легкость, с какой Юрий предавал на добычу татарам своих же русских, не могла не вызвать и у татар презрения к нему и брезгливости. «Кто раз предал, предаст и в другой», — говорил Богдо Чингиз-хан и непременно убивал тех, кто предавал своих государей или же свой народ в надежде на Чингизову милость…

В сомнении качал головой Таянчар.

— Понимаю тебя, князь, — наконец сказал он. — Но сила и мудрость правления ильхана в том состоит, что всяк из жителей его улусов делает лишь то, что назначено ему свыше. — Бек улыбнулся Дмитрию, как взрослый улыбается ребенку, с сожалением указывая на его недоумство. — Так не придет в голову пастуху судить вора. На то есть у хана судьи… Не могу быть судьей, когда мне пасти назначено! — Таянчар весело рассмеялся собственной шутке. — Заведено в твоем улусе платить дань хану через руки великого князя — ему и плати. — Он помолчал и добавил, ожесточившись лицом: — Но если великий князь твой выход укроет… с него и спросится. Так, Моисей? — неожиданно строго спросил он у жидовина, отчего Моисей, все так же зачарованно глядевший на князей, испуганно вздрогнул и сронил с губ слюну.

— Истинно так! — подобострастно закивал головой Моисей. — Истинно так! Одно не пойму, добрейший из беков, отчего одним людям ум, а другим лишь несчастья. — Глаза его бегали скоро, как тараканы в пустой избе. — Еще не вели ему воевать, бек-нойон. Ради пользы его не вели, — плаксиво, по вечной привычке, запричитал жидовин. — Ай, горячий князь Дмитрий Михалыч! Чую, худое замыслил. Не вели ему воевать, бек-нойон!..

— Не воюй, — важно кивнул татарин. И опять рассмеялся: — Вольно русским жить в ненависти! Как ни велик хан, а не в силах вас примирить. Но и убивать друг друга без ханского слова вы не смеете — то непорядок в земле, а от непорядка и нам убыток. А, Дмитрий-князь?!

Долго слышал Дмитрий в ушах смех татарина. Причем прав был татарин — что ему не смеяться?

Так и живем ненавидя друг друга, а и убить без чужого слова не в силах.

Таким образом, заход в Кашин напрочь изменил первоначальный загад Дмитрия. Теперь даже малая возможность столь желанной и верной и, может быть, единственно искупительной и необходимой войны исключалась…

Кажется, обочь дороги шел Дмитрий, да ноги, знать, сами к воде забирали. И то сказать, солнце палило в зените. Давно уж и кони и всадники просили пощады, одинаково косили глазами в сторону, где лежала река.

Наконец остановился князь, поднял голову, а перед глазами — что твое небо! — Волга…

Неиссякаемой, немыслимой силой владеет тот родник, что от века питает державную реку. Невидным ручьем, который и воробей вброд, поди, перейдет, начинает она свой неспешный, раздольный ход. Несчетные птичьи озера щедро поят ее серебряной, ключевой водой, жадные, топкие болотины и те не скупясь отдают ей влагу, устья лесных речушек то по-девичьи смущенно, то полюбовной украдкой или же легким целомудренным сестринским поцелуем бегло целует она, в устья иных полноводных рек впивается долгим, любострастным засосом, и талая вода ей в прибыток, и дождевая капля ей в радость, от истока все более полнится, смелее окусывает берега, моет землю до камня, где в рыжь замеднеет от торфа, где от песка замутится, а где — заржавеет от крови, ничто ей не в стыд и не в срам, весной ли, летом, зимой подо льдом без устали точит русло, глубит и ширит, вбирая в себя беспощадно все, что ни встретится на пути. И вот течет — покойна и величава, ласкова и угрюма, добра и алчна, погибельна и целебна, могуча, как богатырь, и беззащитна, как дева, прозрачна и немерено глубока, едина для всех, ко всем одинаково участлива и безжалостна и в том царственно равнодушна и справедлива. И кормит, и топит, и радует, и печалит, и ужасает, и слов не слышит, подвластная только Богу. Не такова ли и власть должна быть на Руси?

Не видя впереди князя, но и не имея приказа остановиться, войско все же сбилось с шага, Передние сомневались — идти ли дальше, задние подпирали, в середке кони переступали на месте. Как бывает на походе среди многих людей, когда вдруг возникает миг нерешительности, всем захотелось и спешиться, и воды испить, и затекшие члены размять, и нужду справить, ну точно как у одного, у всех тысяч разом подперло. В рядах загомонили разноголосо, ожидая Князева слова.

Прискакали от войска.

— Али здесь станем, князь?

— Да хоть здесь. Спешить ныне некуда.

— Али не на войну бежим, Дмитрий Михалыч? — весело крикнул Павлушка Шетнев.

Возглас его повис в воздухе безответен. Дмитрий и голову не повернул. Дмитрий глядел в воду.

Ей-богу, странен и непривычен для тверичей был ныне князь, точно спал на ходу…

Как и предполагал Дмитрий, Юрий подошел со стороны Переяславля. Пожалуй, одни переяславцы были по-настоящему верны великому князю и искренне любили его с той поры, когда еще при жизни Даниила Александровича юнаком княжил он в этом городе и не только никому не давал переяславцев в обиду, но именно с ними воинскую славу добыл, удачно примыслив к Москве Можайск. Всегда-то переяславцы имели отменное войско, отличались отвагой и ратной выучкой, да к тому же войско их, подкрепленное костромичами, ярославцами и московичами, составляло ныне грозную силу, собранную Юрием против Твери.

Но, как и предвидел Дмитрий, шагнуть в тверские владения великий князь не решился — остановился на переяславской земле в виду сторожевого полка.

Однако и сам Дмитрий, к изумлению ближних и дальних, да всех тверичей, шедших с ним, далее Святославлева Поля, волжского городка, войско свое не повел. Надеялись — ждет князь подкрепления, но вот и ладьи подошли, а он отчего-то мешкал. И Юрий, как докладывали сторожа, двигаться вперед будто ад-все не собирался. Без лая и брани, без обычных словесных укоризн, молча стояли друг против друга два дня. Наконец прибежали в Святославлево Поле послы от Юрия, звать Дмитрия на поклон великому князю. Но от прямой встречи с Юрием Дмитрий уклонился, вместо себя послал на переговоры владыку Варсонофия с боярами. Наказал им расплатиться с великим князем ханской данью. Условием того, что не будет искать под Юрием великокняжеского стола, поставил возвращение в Тверь брата Константина с заложниками боярами, по сю пору удерживаемыми в Костроме, да то еще, что великий князь оставит Тверь своими поборами. Одним словом, Дмитрий не более чем повторил требования отца к Юрию, когда он вынужден был отречься от владимирского стола: «Будь великим князем, если так угодно царю, меня же оставь спокойно княжить в моем наследии. Я в своей отчине — князь…»

Юрий, сказывали, сильно удивился и даже обрадовался Дмитриевой покорности. Хотя, разумеется, вряд ли поверил в нее. Однако теперь и ненадежный мир с Тверью был ему на руку. На руку было Юрию и ханское серебро. Великий князь спешил в Новгород, откуда приходили вести одна горше и тревожней другой. Без прощания помер-таки единственный человек, что был ему искренне верен и люб, — брат Афанасий. Нарушив мир, шведы теснили новгородцев в Карелии, стремясь овладеть Кексгольмом, да еще, чуя слабость безвластия, норвежцы взялись за старое: разбойничали против новгородских купцов на воде. Новгородцы же, видно, гневались на Юрия, забывшего их ставши великим князем, хотя готовы были простить и принять его вновь, когда бы сплотил он их и повел против шведов. Да Юрий и сам, не найдя утешения и смысла в великой власти, всей душой теперь рвался в Новгород, казавшийся ему единственным надежным оплотом. Ханское серебро как нельзя кстати нужно было Юрию для пополнения собственной казны, для ведения войны против шведов, норвежцев, псковичей, тоже, между прочим, в то время ополчившихся на новгородцев, литовцев, грозивших войной, не иначе, как думал Юрий, по сговору Дмитрия с Гедимином… В сложившихся обстоятельствах каждый золотник серебра ценен был великому князю. Так что, не сильно отягощаясь угрызениями совести, Юрий готовно принял две тысячи полновесных рублей серебром, назначенных Тверью в ханскую ругу. В конце концов, Узбек без тех тысяч не обеднел, да и не навек же он их присвоил себе.

«Станет леготней — верну…» — так решил Юрий.

В ответ Дмитрию он пообещал немедля отпустить Константина со всеми аманатами и даже с приданым за дочкой Софьей, волею случая ставшей Константину женой, а также дал слово не вступать в пределы тверского князя, коли и он останется своему слову верен…

Так, казалось бы, и разрешилось все к общему удовольствию.

От Бориса и Глеба, и ныне, и присно, чудовищна на Руси судьба государей, что ради ли общего блага, но отреклись от власти, данной им волей Господней. Мученичество их страшно и свято не только лишь гибелью, ведь все, в конце-то концов, когда-нибудь умирают, но мукой истерзанного сознания, что отреклись они пусть с желанием блага, но в пользу заведомого злодея — будь то Святополк Окаянный, будь то Юрий, черный душой, будь кто иной… И не бывает блага за отречением…