Долгий сон
Шрифт:
Евгений Венедиктович восхитился дважды. Первый раз вполне осознанно — искусным анализом Машеньки, сделанным всего лишь на одной фразе! И следом — второй раз, скорее интуитивно: такая реакция дражайшей супруги не могла означать ничего иного, как согласия.
Поскольку согласие было получено так быстро, так легко и в какой-то степени даже неожиданно, Евгений Венедиктович замаскировал облегчение переводом темы:
— Следовательно, я должен найти в ответных строках возможность указать Пал Платоновичу наше некоторое неудовольствие…
— О нет, я думаю, не стоит. Я бы сделала наш ответ настолько кратким, чтобы сама его
Евгений Венедиктович восхитился третий раз подряд. Однако…
Однако конверт из рук супруги забирать не спешил и она правильно прочитала его заминку:
— Я бы не стала решать за Машеньку… Надо ее посвятить в суть приглашения и выслушать мнение. Решать конечно будем мы, точнее, вы как глава семьи, но…
Милое «но» Машеньки прервалось короткими благодарным поцелуем:
— Я сама приглашу ее, не отвлекайтесь на наши женские разговорчики…
Евгений Венедиктович восхитился для четного счета в четвертый раз и убыл к себе в кабинет сочинять предельно краткое послание Пал Платонычу.
Только лишь за обедом тема приглашения была поднята вновь — и к четырем восхищениям главы семейства добавилось пятое — на этот раз Машенькой-младшей.
— А там будут только люди нашего круга?
Где «там» — пояснений не требовалось. Евгений Венедиктович аккуратно промокнул усы салфеткой и заметил:
— Машенька, ты же знаешь, что мы с мамой весьма неодобрительно относимся к сословным разграничениям. Мы их, конечно, признаем и видим, но…
Машенька позволила себе перебить начавшиеся разглагольствования главы семьи, что Евгений Венедиктович на всякий случай списал за счет некоторой нервозности дочери:
— Папа, я не про сословные… Там будут люди, понимающие значимость домостроя или… или просто глазельщики?
— Праздных глазельщиков там, конечно же, не будет. — Слегка покраснела Машенька-старшая. — Ну как ты могла такое подумать… Мы же с тобой не дворовые крестьянки, чтобы… Я конечно тоже против излишней сословности, но в данном случае… В данном случае видеть предстоящее действие будут только посвященные. Хотя, не скрою, их будет больше, чем тебе было бы привычным и может быть — даже добровольно допустимым.
При воспоминании о «добровольной допустимости» все трое переглянулись. Родители как бы «заговорщицки», Машенька-младшая — слегка смущенно, даже с выступившим на щеках румянцем.
Это ведь было ну почти совсем недавно — на Рождество, когда кроме уже почти (ну, совсем почти!) привычного присутствия дяди Григория, с добровольного согласия Машеньки-младшей в этой вот большой комнате был и молодой граф Неволин. Проще — Сашенька Неволин, друг детства, а ныне — юнкер выпускного курса, до сих пор благосклонно отзывающийся и на «Сашеньку» и на «Александра», с тактом целующий руку и… и так тихохонько сидевший вон в том кресле!
Она его поначалу и не разглядела — свечи бросали золотистый отблеск только на середину комнаты, где ее ждала знакомая семейная скамья. Даже мысль мелькнула — не счел нужным, хотя… Хотя она сама согласилась, чтобы он все это видел! Ну, пусть даже не «это» — эка невидаль, но видел именно ЕЕ… Тень от свечей шевельнулась, и следом за мгновенной радостью — «Он тут!» нахлынуло, то чего боялась изначально — обволакивающий горячий стыд. Она ведь вышла к скамье, по исстари заведенному правилу, совершенно обнаженной —
но за те секунды, когда Машенька-старшая помогала ей убрать заколки из роскошной волны волос, все-таки взяла себя в руки и не выдала свое волнение ни словом, ни жестом.Это было волшебное преддверие Рождества — всех ждали подарки, впереди были стремительные сани и росчерки полозьев по скрипучему звонкому снегу, и искры шампанского вслед за искрами фейерверка, и стол, и изысканный шоколад, и румяные девки со своими припевками, и…
И еще много чего, которое началось вот прямо тут, вот прямо сейчас, в большой комнате, под неусыпным оком матушки, в густой усатой ухмылке дядюшки Григория и перед глазами неподвижно замершего, словно боявшегося дышать, Александра…
Батюшка, Евгений Венедиктович, сам себе не признавался, что стегал Машеньку не так размеренно и старательно, как обычно. Где-то глубоко сидела (недостойная и его, и Машеньки!) мыслишка, что девушка вдруг поведет себя не так, как положено. Ну, не то чтобы попытается вскочить с лавки — отродясь такого за ней водилось! — ну, не то чтобы попытается прикрыть от розог бедра (руки привязаны, особо не прикроешься!), а просто… Он и сам не знал, чего опасается. Или некрасивых движений, или слишком откровенного стона, или слишком толстых сегодня (а вот показалось вам, показалось!) розог, или…
Машенька от волнения, которое загнала глубоко внутрь, но которое все равно не отпускало, заминок и «послаблений» Евгения Венедиктовича не заметила, однако Машенька-старшая… При смене прута, одновременно поправив налипшие на плечи волосы дочери, одними глазами указала мужу на «некоторые недостатки проходящего воспитательного процесса» и тем же взглядом подбодрила его. Воспрянув духом, Евгений Венедиктович воспрял и розгой — Машенька от очередного удара тяжело замычала, пытаясь приподняться на животе, а дядюшка Григорий аж крякнул, вдруг одобрительно хлопнул Александра по колену:
— Ишь, молодца! Другая бы уже дуром орала, а она! Глянь, какая молодца!
Александр, пунцовый от волнения и вожделения, (что было ну почти незаметно в тени свечей) согласно кивнул и ломающимся баском, чуть прокашлявшись, тоже одобрил:
— Великолепно! Я восхищен!
Машенька (та, которая на лавке) не могла сказать, что услышала или поняла сказанное, но по интонациям, по мгновенному перекрестку взглядов (ее — из-под руки и сбившейся челки, его — сквозь дымок неумело раскуренной сигары), почувствовала — все хорошо… Все очень хорошо! А теперь можно уже и отдаться отцовской розге, которая…
— М-м-м…
Ой, как все же бооольно сегодня…
Послание Пал Платонычу получилось действительно коротким. В стиле незабвенных графа Суворова и матушки Екатерины. От генерала императрице — «Ура! Варшава наша!» — и ответное еще короче — «Виват, фельдмаршал!». Примерно так же постарался и Евгений Венедиктович: «Приглашение принято. Будем вовремя. Семья Н-ских…»
Машенька-старшая была в восторге от литературных талантов мужа, а младшая, вся в рождественских воспоминаниях, вежливо поаплодировала папеньке кончиками пальцев. Тем более, что предстоящий «раут» (ну, пока назовем именно таким, светским словом), несмотря на все заверения матушки и ее собственных мыслей по этому поводу, слегка настораживал. Спустя некоторое время она рискнула высказать эти опасения и Евгению Венедиктовичу: