Долгий сон

Дед вытянул из кадушки, так и ожидавшей своего часа возле скамьи, несколько ивовых лоз. Стряхнул капли рассола — брызги коснулись ее тела, девушка чуть заметно дрогнула налитыми половинками.

— Еще не секу, попкой не дергай… Голыши твои круглые трогать не стану, а вот спинку… Не обессудь, внучка — все розги по спине пойдут. Оно и больней, и злей, и памятней… Ложись ровней, девка. Ну, с Богом!..

Взлетали вверх, замирали на мгновение в воздухе и резко летели вниз ивовые розги. Зло посвистывали, опускаясь на голую спину наказанной, чертили на лопатках и по всей спине мучительную роспись рубцов.

Никанорыч был в ударе — каждая розга ложилась ровненько, пересечений почти не было и лишь кое-где алели маленькие, чуть заметные капельки крови. Хлестал без злобы, но сильно и очень больно, лишь изредка делая паузы, чтобы сменить розги и зайти с другой стороны скамьи. Отмахивал повыше прутья, примерялся и снова стегал девчонку, негромко приговаривая почти про себя:

— Для ума… Для науки… А вот еще по плечикам…

Но что это мы все про розги да Никанорыча? А как там наша Натка? То запрокидывая голову, то пряча лицо между рук, она гибкой русалкой извивалась под розгами. Приподнималась на животе, вскидывала напряженные ноги, добела сжимала нетронутые лозой половинки и не стесняясь, в голос стонала и вскрикивала. Тугой лук изогнутой под прутьями спины, поднятые плечи, рывок плотно сжатых ножек и снова свист секущего прута, который заставляет девушку отвечать ему все телом…

Она не считала ударов — ни вслух, ни про себя: сбилась где-то на тридцати. Не до арифметики — не только голой спиной, всем телом она впитывала боль наказания, вкус свистящих просоленных розог, которые секли тело, но лечили душу. Как в тумане, услышала короткий отсчет Никанорыча:

— Полста!

Облизнула вспухшие искусанные губы (поначалу ведь крепилась, глупенькая — под солеными розгами!), с трудом прошептала:

— Спасибо, деда!

— Ну, вылечилась?

— Да…

— Ну и хорошо. Компресс из розги, он завсегда помогает! Встать-то сможешь?

Опираясь руками на край скамьи, Натка с трудом, но встала сама. Поморщилась от жгучей боли, пошатнулась, но выровнялась и требовательно заглянула в лицо Никанорыча:

— А когда за купальник… вылечишь?

Мужик провел ладонью по шарам грудей, еще хранящим масляный блеск и красноту крапивы, повернул Натку спиной к себе, придирчиво оглядел иссеченную спину, нетронутые бедра и пришлепнул по круглому заду:

— Самые лучшие компрессы, сама знаешь — на ночь глядя… В баньке отпаришься, и готовь свою круглую задницу.

— И не только ее — правда, деда?

Лечение от купальника начнется в чертово время — ровно в полночь. Но пока еще светло, пока еще впереди ужин, впереди пахучая баня и осторожные касания исхлестанной спины, горящих плеч. Душа — она внимательного лечения требует: по частям и по строго отмерянным дозам. Как в аптеке.

До встречи в аптеке, читатели!

2001 г.

Ночь для души

Лечение от купальника началось в чертово время — ровно в полночь. Но пока еще светло, пока еще впереди ужин, впереди пахучая баня и осторожные касания исхлестанной спины, горящих плеч. Пока еще лечение не закончилось. Душа — она внимательного лечения требует: по частям и по строго отмерянным дозам. Как в аптеке…

x x x

На этом месте мы в свое время оставили читателя со знаком вопроса: а что будет дальше? Что ждет Натку за упрямое надевание этого откровенного купальника, который так терпеть не может Никанорыч?

Если кто-то подумал про порцию розог или хорошую порку тяжелым солдатским ремнем, то он поторопился. Сказано же — душа, она внимательного лечения требует. И в полночь началась вовсе не порка…

Мужик по жизни грамотный и тертый, Никанорыч подпоил Натку ровно настолько, чтоб разговор пошел по душам, на откровенность, но чтоб и язык не заплетался, когда кроме — «Ты меня уважаешь?», ничего и не говорят. Мази, баня да снова мази свое дело сделали — девушка явно отдохнула, согнала боль от дневных «воспитаний», спину уже не саднило, так что и эти дела разговору по душам вовсе не мешали.

— А вот скажи мне, девочка, голую правду.

— Скажу! — глаза в глаза ответила Натка, вся подобравшись и, как школьница, сложив руки на коленках.

Никанорыч отрицательно мотнул головой:

— Не так. Я хочу, чтоб голую правду ты мне говорила тоже голая.

— Хорошо, — в ее голосе не было ни вызова, ни покорности, скорее удивленное понимание того, что он прав. Снимая сарафан, поймала себя на мысли, что впервые раздевается перед ним не для массажа и медовых притираний, не для наказания, а… А вот просто так — потому что он захотел, чтобы она стояла перед ним обнаженной.

Под сарафаном не было ничего, кроме юного тугого тела. Никанорыч велел ей закрыть глаза и взяться пальцами за соски. Неожиданно для себя Натка даже вздрогнула, когда сделала то, что он сказал. Медленная и плавная волна возбуждения пошла сверху вниз, ноги непроизвольно напряглись, а крутые бедра медленно, словно нехотя, плавно и сильно качнулись в сторону. Повинуясь его голосу, девушка сначала как бы нехотя, а потом все откровеннее выполняла все, что говорил: то ласкала, то щипала пухлые и сочные соски грудей, наклонялась вперед, доставая пальцами до пола и высоко вскидывая голый зад, широко раздвигала ноги и обеими руками проводила по половым губам, и это повторялось не раз. До тех пор, пока ее дыхание не стало прерывистым, нервным и она, не открывая глаз, ощутила несильное нажатие не плечи:

— На кровать, Натка. Лицом вниз, ну, вытянись, как перед поркой.

Девушка быстро легла, вытянув вперед руки и скрестив их в запястьях, выровняла ноги и чуть-чуть приподняла сочные бедра.

— Розга уже вверху, сейчас секанет… — сказал Никанорыч и кивнул сам себе: мол, так и знал. Потому, что Натка с придыханием простонала что-то, уткнувшись лицом в суровое синее одеяло, а ее бедра приняли… Нет, не удар секущей розги, а словно властный порыв мужчины.

Дед положил руки на ее ляжки, помедлил, ожидая пока девушка еще разок-другой подвигает бедрами и одним властным движением раздвинул так, что вся Наткина прелесть оказалась на виду. Снова кивнул: при недавних ласках она была влажной и даже на вид горячей, но сейчас, когда девушка лишь представила себе розги, внешние губы откровенно вспухли, приоткрылись и буквально сочились любовной смазкой.

— Вот и все секреты… — вздохнул Никанорыч. — Ты просто созрела раньше времени, и заместо мужика у тебя вышла розга…

— Но ты ведь знал это и раньше, — почти простонала Натка, пытаясь сомкнуть ноги. — Ты ведь с первого раза не поверил в злую тетку, которая послала меня за свежими розгами!

Никанорыч не дал ей сдвинуть ноги, оставляя ее такой же беззащитной и открытой.

— Не поверил, да ты потом ни разу и не врала мне. Просто я ни о чем не спрашивал. И купальник твой я специально, чтобы меня разозлить? Знаешь ведь, что не переношу такого вранья: то ли голая, то нет. Эти твои «веревочки» хуже вранья, потому что исподтишка, потому что не честно! Что, мало тебя и без них драл? И вину никакую выдумывать ведь не надо: напроказила, получаешь… Ну-ка, накинь сарафан да пошли к столу. Остынешь немножко, а то уже задница вздрагивает, словно не говорю с тобой, а трахаю в две дыры сразу…

И за столом, и потом снова в бане, куда Никанорыч повел Натку уже во втором часу ночи, все продолжалось в том же духе, словно одними разговорами дед решил довести «внучку» до оргазма. Впрочем, в бане в дело пошли не только слова: Натка безо всякого стеснения, с громкими и сладкими стонами нежилась под его руками — а одетый в одни лишь холщовые штаны дед то намыливал, то споласкивал, то легко массировал ее горячее тело. Гладил, потом сильно тискал и снова гладил груди, живот, мягкими разводами мыла покрывал круглые, подрагивающие от возбуждения половинки, ласково пришлепывал ладонью между раздвинутых ног, с ворчливым удовольствием выговаривая Натке: