Долгий сон

— Давайте работать! А то я и так вам все планы сломала. Придется еще и за нарушение планов… наказывать.

— Ничего, — пробурчал, удивляясь своей собственной догадливости и снова интуитивно чувствуя, что попал в верный, совершенно правильный и желанный ей строго-ворчливый тон:

— Ничего, девочка ты крепкая, выдержишь.

Теперь она засмеялась без напряжения.

x x x

А две кошки сошлись на пару метров и снова смотрели в стороны, лишь изредка, нервно и предупреждающе, дергая кончиками хвостов.

x x x

В доме не дала ему даже хлеба нарезать, махнув рукой в сторону плохо подстроенного телевизора:

— Ужин женское дело… Отдыхайте! Я быстро.

Управилась и вправду быстро, краснея от его одобрительного взгляда и редких благодушных слов. Только один раз, совсем засмущавшись, сказала:

— Меня нельзя хвалить… — отрезала заранее возражения: — И вправду нельзя! Вы лучше… ругайте. Или потом, — запнулась, коротко вздохнула и договорила: — Или потом — добавьте наказания.

— Кстати, насчет этого дела… — она замерла, выжидательно глядя на него.

Теперь настала его очередь так же коротко вздохнуть и довести фразу:

— Насчет наказания. Может, чего приготовить надо? Я же тут не очень.

— У вас все есть, — ответила серьезно, слегка понизив и без того грудной, какой-то обволакивающий голос, — даже лучше, чем у Антонины. У нее скамейка ужасно неудобная, а у вас такая лавка классная…

Лев Василич оглядел натопленную комнату, и Даша тут же подсказала:

— Не тут, а на вашей веранде.

— Там же нетоплено! — удивился хозяин. — Что веранда, что улица!

Она снова слегка пожала плечами, а Лев Василич упрямо уточнил:

— На градуснике почти ноль… Заледенеешь!

Опустила голову, покорно вздохнув:

— Если там неудобно, тогда скажите, куда.

— Нет-нет, я не про неудобство. Но ведь холодно же!

Она смолчала. И Лев Василич, в сотый раз удивляясь сам себе, снова свернул на самый верный в этот вечер тон:

— Хотя ты права. Не спать же! Накажу так, что дым пойдет! Вспотеешь, проказница… кстати, насчет «спать». Кровать выбирай любую — у меня, как видишь, роту положить можно…

Насчет роты он слегка приврал, но три хорошие кровати в теплой комнате имелись — любил он все делать основательно и с запасом, хотя ситуацию с таким количеством гостей давно уже одинокий Лев Василич представить себе не мог.

Даша легко кивнула, но на всякий случай уточнила:

— А я вас не подставлю?

— В смысле?

— Ну, когда у Антонины ночевать, то никто ничего не скажет. А если у вас остаться…

— Мне плевать, кто и что скажет. Это во-первых, во-вторых, я уже не в том возрасте, чтобы меня молодая девчонка пугалась.

— Я не пугаюсь, я…

— Цыц! И, в-третьих, на улицу выглянь — на всех дачах если три огонька отыщешь, и то много. Конец сезона! И чтоб не перебивала старика — добавлю тебе… — подумал, — пять!

Покраснела, кивнула, и отвернулась к столу, где колдовала над колбасой.

— Простите. Не буду перебивать. Я поняла, пять… дополнительно.

— Вон на той кровати постелим тебе. У печки. Там теплей.

Скрипнул дверкой раздолбанного буфета:

— Даша, а ты как, сто грамм на душу населения примешь?

— Я не пью водку, — покосилась на бутылку в его руке.

— Не беда, я тебе наливки достану. Хорошая, сладкая.

— Спасибо. Немножко можно.

Помолчал, снова наслаждаясь давно забытыми ловкими, аккуратными движениями юной хозяюшки.

— Даша…

— Да?

— А почему ты мне тогда, на опушке, спасибо сказала?

— А за то же, что сегодня.

— ?

— Потому что без «почему» и «зачем».

— Гм… понял. Намек очень даже понял. — Не дожидаясь закуски, слегка тяпнул водочки. — Но… но ведь рано или поздно все равно всплывет и это «почему» и это «зачем».

— Может, и всплывает, — слегка пожала плечами.

— А у Антонины уже всплыло?

— Нет. Ей соврать все что угодно, она и рада верить. Ей же по фигу, сами знаете.

— А мне не соврать?

— Просто не хочу.

— Хочу-не хочу… Садись ужинать, с пустым пузом у нас девок не порют.

Она снова отмолчалась и даже почти не покраснела.

x x x

Кошки осторожно принюхались, шевеля усами…

x x x

Докурил, привычно утопил огонек в баночке у крыльца, поежился и вернулся в дом. Только что выставленная лавка мрачно холодела посреди веранды — с одного из краев свешивалась на пол толстая веревка. Отыскали ее вместе, причем Даша сразу отказалась от нейлоновых и аж прикусила губу, когда увидела эту — тяжелую, мохнатую, в пятнах сырости.

— Настоящая… старая…

— Да и я не молодой, — попытался то ли пошутить то ли подтолкнуть к разгадке Лев Василич, но она не приняла игру слов и снова (уже привычно) пожала плечами: — Я не про то…

Не стучась, вошел в теплую часть домика и снова напомнило о себе «старое и больное сердце» — она стояла спиной к нему, перебирая у стола те смородиновые прутья, что сохранила от костра. Счищала почки — и не обернулась, только зябко поежилась и слегка напряглась: возле своих будущих розог она стояла… нет, не голая. Это скорей можно было назвать «готовая» — очень короткая, какая-то детская маечка едва до середины спины и узкие легкие трусики, причем «готовность» девушки обозначили именно они — спущенные к самым коленкам, беспомощным легким клочком подчеркивали ее круглые, даже на глаз тугие половинки.

С каким-то внутренним удивлением он почувствовал, что не надо входить ни в какую роль. Словно от века сидела в нем, без игры вырвалась деловито-ворчливая интонация:

— Как на охоту идти, так собак кормить. Раньше розог не могла наготовить? Высеку, какими есть!

Даша чуть вздрогнула, опасливо провела рукой по несчищенным с прутьев почкам и покорно прошептала:

— Простите…

Взяла в руку весь пучок, в пол-оборота головы спросила:

— Мне… уже на лавку?

— Пойдем!

Он даже не понял, как она почти не двинув бедрами, переступила через упавшие на пол трусики. Шагнула к дверям и замерла, остановленная вопросом:

— А майку я сам с тебя снимать буду? Задница голая, оголяй и плечики!

Девушка как-то неловко наклонилась, опуская на пол пучок прутьев, взялась руками за краешки майки и Лев Василич вдруг услышал свой голос все с теми же интонациями:

— Ты розгами-то не кидайся! Подыми, зажми помеж ляжек! Плотней! Вот теперь заголяйся, как положено!