Долгое-долгое детство
Шрифт:
– Правильно, правильно говорит Ташбулат!
– поддакнули тут же.
– За горло взять, чтоб рвотой вспять добро наше вышло. Прорва! крикнул Одутловатый.
– А еще в коммуне ходил, народ мутил, иблис! Адова головешка! Где он? Чего ждем?!
– надрывался кто-то.
– К народу выводи! Пусть ответит!
Вопила кучка разъяренных людей, от нее уже и по толпе расходилось рычанье. Тут Ташбулат отдал приказ:
– Эй, понятые! Ведите вора!
Низко опустив красивую голову, ушел Марагим с майдана. Раз только оглянулся, придержал шаг, да не остановился.
Из караулки вывели Самигуллу. Вор шел - в короткой латаной шубейке, белоснежных
– Вот сюда, на высокое место, перед всем миром поставьте, повелительно бросил Ташбулат, показав на телегу, с одного бока зынесенную снегом. Самигуллу подсадили и затолкнули туда. Майдан замолк. И даже снег под ногами перестал скрипеть. Лишь редкие хлопья порхают в воздухе. И будто не на землю, не на толпу, а только на черную, низко склоненную голову пленника падают они. Вот так постоит еще немного и станет совсем седым. Слева от Сами-гуллы, поодаль, над коньком сельсовета полощется красный флаг. Когда пристально смотришь, флаг подступает ближе, и они оказываются совсем рядом. Человек стоит неподвижно, флаг трепещет, рвется куда-то. И позади обоих - темный грозовой край неба.
– Видал ли кто, слыхал ли кто про такое злодейство?
– опять заверещал визгливый старикашка.
– Земле позор, роду позор, вере позор! Всех осрамил, подлая душа!
– замахал он руками на Самигуллу.
К нему присоединились другие голоса:
– Изо рта младенцев пищу отрывали, по крошке собирали! Где промотал? Отвечай!
– Мы добро наше потом добывали! Поперек горла оно тебе встанет, бесстыжий!
– За наш пот пусть кровью расплатится! Кровью!
Вор медленно поднял голову. Долгим взглядом обвел майдан. Крики опять стали затихать. Самигулла вскинулся. Кашлянул раз, другой.
– Люди, - сказал он тусклым дрожащим голосом, - велика моя вина перед вами. Кровные ваши деньги в моих руках были, из моих рук пропали. Но сам я даже слепой копейкой не разжился.
– Как это - не разжился? Что они, своими ножками уш ли, что ли?
– Украли. К железному сундуку в канцелярии ключ подобрали и украли.
– Когда украли?
– Точно не знаю.
– Брехня! Врет!
– На том свете оправдаешься!
– А сторож где был?
– Не я украл, да на меня вина. Всю жизнь отрабатывать буду, расплачусь.
– Вшами, что ли, зимогор?
– За всю жизнь стригунка шелудивого не нажил, а тоже - расплачусь!
– Пусть кровью заплатит!
– распалялся все тот же, охочий до крови.
Толпа словно взбесилась:
– Своим судом судить! Чтобы другим неповадно было!
– Руки-ноги переломать!
Разъяренные люди, видно, уже черное-белое не различали, размахивая кулаками, палками, дубьем, они ринулись к телеге. И вот тут откуда-то вывернулся Круглый Талип. Он проворно вспрыгнул на телегу.
– Ямагат!
– выкрикнул он звонко, на весь майдан.
– Я этого человека с рождения знаю. Отца-мать, племя-породу его знаю. Подлости не сделают, чужого не возьмут. Неправое дело творите, аксакалы! Люди! Сто вас человек на одного - безвинного и беззащитного. Если погубите его сто грехов на каждого ляжет, не отмоетесь! О вере подумайте, ямагат! Я его с таких вот пор знаю! Сердцем чую, неповинен он. Не теряйте рассудка, ямагат! Ташбулат! Ты голова. Уйми народ. Пусть не трогают Самигуллу.
– Когда воровал, меня не спрашивал. Как грешил, так пусть и расплачивается. Я уже сказал, высокий ямагат, - возвысил голос Ташбулат, - правосудие - в ваших руках...
– и, спотыкаясь о полы тулупа, ушел с площади.
Еще что-то сказал Талип, но его не слушали. Однако с телеги он не сошел, только ближе подвинулся к Сами-гулле. Громче и злее прежнего завопил высокий ямагат:
– У лжеца и свидетель под боком!
– Прочь с телеги, рвань!
– Вместе, что ли, ворованное делили?
– На бойне тебе околачиваться, пес, объедала требуши-ный!
– А много перепало?
Тут Талип до пояса вывернул полы изодранного чекменя и показал высокому ямагату пестрый зад - заплата на заплате:
– Вот - перепало! Пышно я нынче вырядился, во все дорогое. Ну, чей зад наряднее? Он вон тоже в новых... лаптях.
Талип все еще держит обеими руками полы своего чекменя. Самигулла так и застыл с отрешенным лицом, будто не здесь он уже. Мягкая белая седина покрыла его голову. И когда успели такие редкие снежинки так густо прибить его черные кудри?
Вдруг Талип простер обе руки к толпе и сквозь слезы стал молить:
– Людей не стыдитесь - бога побойтесь, ямагат. Не губите Самигуллу. На весь аул невзгоды обрушатся. Ударит гнев божий!
От этих слов собачник Ислай, известный своей жестокостью, прямо взбесился. Он подошел к телеге и, прорычав: "Вот как ударит гнев божий", - широко замахнулся дубиной и ударил Талипа по голове. Талип слетел с телеги, стукнулся о землю. Резво, будто обрадовалась, откатилась и легла в снег его жалкая тряпичная шапка. Блестящая, гладкая, как таз, голова показалась всем. Ни парши никакой, ни рожек лысина, и только. Волосы выпали. Дубинка Ислая, наверное, ему по шапке пришлась - тем и спасся. Он поднял голову. По щеке потянулась кровь, капнула на снег. Капнула раз, и два капнула, и три капнула... Почуяв кровь, Ислай-собачник и вовсе озверел. Перехватив свою дубину, он бросился к Самигулле. Тут и весь ямагат набежал и обступил телегу. Я с треском зажмурил глаза. Только уши слышали рев разъяренной толпы. Потом и рев затих.
Я открыл глаза. Телега пуста. Далеко за ней, прямо над ней, на крыше сельсовета печально колышется красный флаг. Толпа расходится с площади, тянется по улицам. У телеги скрюченное тело Самигуллы. Все лицо его в крови. И снег вокруг головы подмыт алой кровью. Все еще без шапки, на коленях перед телом сидит Талип и гладит облепленную снегом голову. Он гладит, а снег не сходит, еще сильнее пристает к волосам. И что это за снег, почему он не тает?
Впервые в жизни я вижу красную кровь на белом снегу - человечью кровь. Сначала она капала, потом натекла, прожгла снег и ушла в землю. Она согреет землю и впитается в нее, я знаю. Старшая Мать говорит: "Дым в воздухе тает, кровь в землю убегает, душа на небо улетает, в могилу ложится тело". Наверное, душа Самигуллы уже давно в дороге...
Тогда я еще не знал, что единого мига хватит, - ты лишь коротко зажмуришься, - а черным-черные кудри успеют стать белою сединой.
– Вот и кончена тамаша*, малай, ступай домой!
– сказал кто-то.
Я поднял голову. Передо мной стоял страшный волосатый человек с крупным, с горошину, бельмом на глазу. И брови его, и нос, и рот скошены в сторону. Глянул я на него и почувствовал, как и мое лицо стало перекашиваться. Без оглядки припустил я домой. Какое страшилище, приснится еще!