Долгорукова

11 февраля 1880 года. Зимний. Библиотека.

За столом заседаний собрались наследник, Константин Николаевич, Горчаков, министры. Александр сидел во главе стола — сутулый, постаревший, с закрытыми глазами. Все слушали выступление графа Лорис-Меликова. Он единственный выглядел энергичным.

— Прежде всего, Ваше величество, надо обеспечить единство власти. Для этого вся власть должна быть сосредоточена в руках одного человека, пользующегося полным доверием Вашего величества...

Александр вдруг открыл глаза, встал и ясным голосом произнёс:

— Ты и будешь этим человеком, Михаил Тариелович. Подготовь мои указы об учреждении Верховной распорядительной комиссии по охранению общественного порядка под твоим председательством и о назначении тебя генерал-губернатором Санкт-Петербурга вместо Гурко. Я завтра же их подпишу. — Он обвёл всех глазами. — Всё, благодарю вас, господа. Заседание закрыто. — И первым покинул библиотеку.

13 февраля 1880 года. Спальня императрицы.

— Он наведёт порядок, я уверен, — успокаивал Александр императрицу, лежащую в постели, — Он, вспомни, взял неприступный Карс, он за два месяца навёл порядок в Харькове, причём не повесив ни одного человека, он победил чуму в Астрахани, усмирил Чечню... Он и здесь, я уверен, наведёт порядок. Я дал ему все полномочия. Так что, дорогая, ты можешь не волноваться. Это покушение было последним.

— Для меня, — тихо сказала она.

— Что? — не расслышал Александр. Она не ответила и отвернулась. Александр постоял и, видя, что она словно бы задремала, тихо вышел.

21 мая 1880 года. Здесь же.

В комнате, смежной со спальней, собрались Александр, Константин Николаевич, наследник с женой и Мария Александровна — Великая княжна. Они ждали, что им скажет Боткин.

Он развёл руками и сказал без всякого энтузиазма:

— Ну что мне вам сказать... Состояние не улучшилось, состояние, не скрою, тяжёлое, но в эту ночь, я уверен, ничего плохого не произойдёт.

— Значит, я могу вернуться в Царское? — спросил Александр.

— Па! — не сдержалась дочка.

— Но Боткин говорит...

— Но какой смысл, — вступился за брата Константин, — Саше тут сидеть? Мари всё равно ведь без сознания. К тому же она сама уговаривала его жить на воздухе.

— Ма всегда думает о других раньше, чем о себе, — сердито возразила Великая княгиня. — Может, и вам о ней надо подумать?

— Если Ваше величество позволит, — Боткин сложил свой чемоданчик, — я пока оставлю вас, — и он вышел.

Константин сказал племяннице с укоризной:

— Как ты говоришь с Государем при посторонних.

— Я с отцом говорю, а не с Государем. И о мама, а не об императрице. И считаю, что па не должен сегодня уезжать... Саша, — обратилась она к брату, — скажи.

Наследник уклончиво пожал плечами.

— Как па сам считает.

— Я поеду, а утром вернусь, — решил Александр.

— Не знаю, я бы не смогла дышать свежим воздухом, — ни к кому не обращаясь, заметила Мария Александровна, — зная, что мама почти никак не дышит.

Александр сердито посмотрел на неё и вышел.

— Правда, меня, — добавила она, — никто там не ждёт...

21 мая 1880 года. Царское Село.

— Ты останешься у меня сегодня? — спросил Александр Катю. Она была в его спальне.

— А дети не приедут?

— Нет, они там остались.

— Ей не лучше? — она взглянула на Александра. Он покачал головой. — Так, может, тебе тоже надо было там остаться? Ты же потом корить себя будешь. И меня.

— Ну что ты, Катя.

— Человек всегда ищет виноватого, когда сам виноват.

— Но сегодня не такое опасное положение. Боткин обещал спокойную ночь. Давай ложиться...

22 мая 1880 года. Царское Село.

Александр и Катя спали. Вдруг Александр, не проснувшись толком, рывком сел в постели, словно его что-то испугало.

— Что случилось? — сонно спросила Катя.

— Не знаю, — сказал он. — Но что-то случилось. Я еду...

Спустя некоторое время. Зимний.

Александр стремительно шёл через анфиладу дворцовых комнат. Лакеи почтительно открывали перед ним дверь за дверью. Наконец он вошёл в апартаменты императрицы и увидел всю семью. Все были заплаканы и смотрели на него с немым укором.

В этот же вечер. Придворная церковь.

Горели свечи. Пел хор. Александр в чёрной повязке на рукаве стоял на коленях, молился и плакал. Немного сзади него стоял Константин.

Чуть повернув голову назад, Александр сказал брату:

— Я виноват перед ней, виноват... Как я перед ней виноват. Простит ли Бог меня? Она простила, простит ли Он? А если нет, если захочет наказать, то меня одного. Катя ни в чём не виновата, ты же знаешь. Это я увлёк её, это я обещал жениться, я сделал её матерью моих детей, я лишил её нормальной жизни, я поселил её в заточении, сладком, быть может, но в заточении... Я навязал ей свою волю. Я старше её на тридцать лет, и я один должен нести ответ за всё. Говорю это не только тебе, но и Ему, если Он меня слышит, если не отвернулся совсем.

— Да не казни ты себя так... Конечно, изменять жене — грех, великий грех. Но любить — истово, до потери рассудка, столько лет, против всех приличий, ни о чём больше не помышляя — разве так любить не Богова милость? Так что же больше: милость или грех?

Александр словно и не слышал его.

— Нет, нет, я знаю, кара за грех мой должна быть, и она приближается всё, я преступил и готов заплатить, но об одном молю: не сразу, не теперь, дай ещё несколько лет, ну хоть бы год — обвенчаться, узаконить её и детей, а тогда уж...