Долина белых ягнят

Куни была волшебницей. Вместе с любимым она убежала в горы. Чтобы их не преследовали, девушка высекла молнию из скалы, и гора с грохотом закрыла наглухо вход в ущелье. Наверху Куни начертала магический знак, долженствовавший губить всех, кто попытается проложить тропу в царство ее любви. Люди, не зная этого, вгрызались в гору. Сначала все вроде шло хорошо, но дело непременно кончалось обвалом. Не было пути в страну Куни, в ее владения.

— Пока была жива любовь, никому не удалось проложить дорогу, — вслух сказал комиссар. — Вот как случается, Нарчо.

Нарчо искренно верил в легенду. Но его волновала не страсть двух юных сердец, а то, как Куни изловчилась сделать свой рисунок в столь недоступном месте.

Комиссар же задумался о девушке, искавшей спасения в родных горах и запомнившейся людям навеки. «Стать бы и мне наскальным рисунком, — невесело усмехнулся он про себя, — чтобы остаться в памяти земляков, не покидать любимые места». Отгоняя грустные мысли, мысли о смерти, он тронул раненую ногу и спросил спутника:

— А что ты делал при немцах?

Нарчо снова не знал, как ответить. Рассказать про все свои горести — времени не хватит. Да и тяжело вспоминать.

— Бродяжничал, — нехотя отозвался он, — помогал партизанам. — Подумав о родных, мальчик, чтобы не расплакаться, прикрикнул на лошадей, щелкнул кнутом над головой. — Кое-что румынам попортил все-таки.

— Выходит, ты — ветеран войны?

Нарчо не знал, что такое «ветеран», и решил, что слово, видимо, происходит от ветра. Это показалось ему унизительным, и мальчик, все время так стремившийся понравиться директору конзавода, взиравший на него с обожанием, почти рассердился.

— Нет, я не такой, не ветеран я, — пробурчал он обиженно.

— Ты воевал или не воевал?

— Приходилось.

— Я о том и говорю. Чего злишься?

Нарчо успокоился, но на всякий случай запомнил мудреное слово «ветеран», чтобы при случае точно уяснить его смысл. Отвлекшись от дороги, маленький ездовой не заметил выбоины, в которую угодило сначала переднее колесо, а потом и заднее. Линейку так тряхнуло, что Кошроков даже вскрикнул от боли.

— Не гони. Едешь в гору или по снежной целине — придержи коня. Это закон.

Нарчо вспомнил фильм, где конница шла в атаку, рассыпавшись по снежному полю. Снег доходил лошадям почти до самого брюха, казалось, они плывут, да так быстро, что у всадников полы бурок развевались по ветру.

— Я видел, как конница идет в атаку по снегу. — Нарчо решил показать комиссару, что он действительно кое-что знает о войне и не ударит в грязь лицом, если тот возьмет его с собой на фронт.

— Где? Здесь, в горах?

— Не-ет, картину видел. — Нарчо слегка смутился.

— Фильм?

— Да нет, в журнале.

Комиссар не отозвался, он молча глядел на горы, прислушиваясь к однообразной дроби конских копыт. Воспоминания о боях, нахлынув, захватили его целиком.

Как-то дивизии, где служил Кошроков, было приказано стремительной кавалерийской атакой окончательно подавить противника, уже «контуженного» после мощной артподготовки и воздушного налета. При разработке операции все было настолько продумано, что не оставалось сомнений в успехе, и вдруг полковник Кошроков дерзнул сказать во всеуслышание:

— Не получится кавалерийской атаки, товарищ командующий, загубим кавалерию.

Начальник штаба, худощавый генерал-майор в старомодном пенсне, наступил Доти на ногу — дескать, не спорь со старшими, не лезь на рожон.

Все знали, что Доти Кошроков упрям, что по любому вопросу у него всегда есть собственное мнение. Завязалась, скажем, дискуссия о том, что сильней — техника или человек, и Доти решительно заявлял, что во все времена войны выигрывали те войска, что были лучше вооружены. Вспоминал дрессированных слонов, которых во времена Будды выпускали индусы против врага, чтобы деморализовать его, расстроить его боевые порядки; ссылался на катапульты, колесницы, сыгравшие решающую роль в давних битвах, на артиллерию, пулеметы и танки во время первой мировой войны. Несмотря на любовь к кавалерии, Доти считал, что мотопехота имеет перед ней все преимущества. Стрелок, проехав несколько часов в машине, идет в бой, не чувствуя усталости, кавалерист после многодневного марша устает, к тому же он должен еще позаботиться о коне, а это значит упустить драгоценное время…

Услышав, что Доти перечит командующему, окружающие с тревогой переглянулись. Командарм не терпел возражений.

— Это приказ, не подлежащий обсуждению. — Командующий армией ясно дал понять полковнику, что тому не положено вступать с ним в дискуссию. То была их первая встреча, и командарм обошелся с Кошроковым мягко.

— Я солдат, я приказ выполню, но считаю своим долгом предупредить: снег очень глубокий, стремительной атаки не получится. Лошади выдохнутся, не дойдя до передней линии обороны противника…

Приказ, разумеется, пришлось выполнять. Доти постарался предусмотреть все возможное. Конникам посоветовал накормить хорошенько лошадей, вести их в поводу до рубежа сосредоточения, снять с себя и с них, что только удастся. Как назло всю ночь снова валил густой снег. «Может, отменят кавалерийскую атаку», — с надеждой думал Кошроков, измеряя толщину снежного покрова, как мерят глубину пахоты в поле. Нет, все осталось в силе. В назначенный срок заговорила артиллерия всех калибров, загрохотали минометы. Сигнал — и понеслись конники. В снежном вихре над головами заполыхали сабли.

Кошрокова отговаривать было бесполезно, он помчался, что называется, на острие атаки. Как и следовало ожидать, лошади быстро выдохлись, ибо двигаться в снегу было очень трудно; они остановились перед противником и начали падать под выстрелами, вздымая снег копытами. Некоторые всадники, достигли передовых окопов, но метались, будучи не в состоянии перемахнуть через них, сваливались в окопы и ходы сообщения. Тогда бойцы принялись соскакивать с лошадей и устремлялись вперед, вооружившись карабинами вместо обнаженных клинков. Бой завязался на земле, бывшие конники смешались с пехотинцами. Кавалерийской атаки не получилось, хотя оттеснить противника все же удалось. Лишь один эскадрон прорвался во вражеский тыл, захватив пленных.

Не будь сам полковник в первых рядах, не свались он с коня в снег с раздробленной колонной чашечкой, неизвестно, чем бы это для него кончилось. Мертвенно-бледного от потери крови, закоченевшего Доти Кошрокова вынесли с поля боя и тут же отправили в госпиталь. На этом, казалось, завершилась его боевая биография. Но сам Кошроков был уверен, что это временно. В гипсе он пролежал несколько месяцев, а когда гипс сняли, выяснилось, что нога перестала сгибаться. Комиссар долго ждал, когда она «разработается», не дождавшись, стал проситься на фронт, писал в Москву, звонил знакомым, просил содействия, — добился одного: приказа поработать пока в освобожденных районах страны, занявшись восстановлением конского поголовья. Скрепя сердце он согласился. Пришел приказ о назначении его директором госконзавода, где пока еще не было лошадей, за исключенном тех двух, что сегодня запрягли в линейку. Специалистов-коноводов представлял Нарчо. Комиссара упросили взять сироту себе под крыло. Впрочем, парень, как уже говорилось, оказался что надо. Директор доволен, о Нарчо и говорить нечего: такая честь ему выпала — стать правой рукой комиссара.