Долина белых ягнят

— Почему на заднем? Я тебя на переднее посажу! — Чоров надеялся выйти из положения, сделав вид, что ничего не понимает.

— Нет, впереди пусть другие едут…

Чоров понял, что сел неудачно, слишком близко от Курацы. Теперь ему придется все время видеть ее, слушать ее колкости. Но делать нечего, менять место на пиру неприлично, придется терпеть.

— Я бы осмелился провозгласить тост, — почтительно обратился к Цухмару Кошроков.

— Желание гостя — закон для хозяина, — коротко ответил тамада. Все поддержали его:

— Просим, Доти Матович!

— Внимание, товарищи. Тихо!

— Кто-то здесь обронил фразу: «Война на половине остановится, и то хорошо», — начал бывший полковой комиссар. — Что и говорить, есть такая пословица, потому что бремя войны всегда тяжко, воюющий народ всегда ходит в рубашке, сшитой из пламени. А эта война особенная, она опалила и тела людей, и души. И поэтому мы не имеем права кончать ее на половине. Мы обязаны довести ее до конца. Сейчас, слава богу, наши воины стучатся в дверь тех, кто навязал нам эту войну. Дверь в логово врага прикладами будет разбита в щепы, если ее не откроют, если враг не бросится к ногам советских солдат вымаливать пощаду. Победу мы уже ясно видим перед собой, уже различаем ее очертания. Как солнечный диск, она медленно, но неуклонно движется к зениту; скоро ее теплом, точно солнечным, будет согреваться все живое на земле…

— За победу, одним словом. — Чоров явно грубил, перебивая гостя.

— Да, я хочу провозгласить тост за победу. Ты прав, — Кошроков разгадал состояние Чорова. — Но ты спешишь. А я еще одно хочу добавить. Когда люди прощаются и нет уверенности, что судьба скоро вновь сведет их вместе, они говорят: да встретимся мы с чистым лицом — то есть с чистой совестью. Судьба вот-вот сведет нас с победой. Я хочу предложить тост за то, чтобы мы вышли ей навстречу в самый светлый и торжественный день нашей жизни с чистыми лицами, с чистыми душами… Я разбогател, познакомившись с вами, творцами победы. Другого богатства я себе не желаю. Вы покорили меня. Я счастлив, что сижу здесь. Самые счастливые глаза те, что увидят День Победы. Да увидят ваши глаза этот день!

— Хорошие слова. Словно стихи! — задумчиво проговорил директор школы. Дождавшись, пока все выпьют, Аслан шутливо добавил: — За глаза Чорова, Батырбека, Доти Матовича, Цухмара, Айтека и всех других я пил с удовольствием, но за глаза Апчары надо пить отдельно.

Все рассмеялись.

Апчара благодарно посмотрела на Аслана. Она не пила, но заставила себя из почтения к тосту сделать два глотка. У Чорова косой рубец на шее налился кровью. Председатель райисполкома понял, что скрещивать меч с полковником даже в шутку рискованно.

Через некоторое время он вскочил:

— Настал и мой черед. Можно?

— Когда есть, что сказать, не надо ждать, пока слова потускнеют. — Цухмар кивнул головой в знак согласия.

— Мои слова не искрометные… — Чоров явно рисовался, резким движением рук одернул гимнастерку на впалом животе, поправил пряжку широкого армейского пояса, — но и ржавчины на них нет. Доти Матович предложил красивый тост. Глубокий по смыслу — за чистую совесть воина на фронте и труженика в тылу. Очень правильный тост. Но у меня есть добавление. За воинов говорит уже одно то, что они на фронте, да и орудийные залпы салюта в нашей столице звучат в их честь. Я хочу сказать о тех, кто в тылу, хочу, чтобы отцы, матери, братья, невесты и сестры встречали своих воинов-победителей тоже с незапятнанной совестью. Чтобы никто из них не ставил личные интересы выше интересов фронта, интересов победы. А это значит, что каждый из них должен быть готов на жертвы, на самопожертвование во имя высокой цели, это значит уметь туго затягивать пояс, отказывать себе в последнем куске хлеба. Вот за это я предлагаю выпить! — Чоров в запале чокался с каждым так сильно, что стакан в его руке грозил расколоться.

И тут поднялся Аслан.

— Я учитель, — сказал он просто. — Мой долг — добиваться от учеников, чтобы они понимали истинное значение тех слов, которые произносят. Товарищ Чоров, я думаю, не совсем верно употребляет слово жертвенность.

— Разве я твой ученик? — резко прервал Чоров директора школы.

— Дайте договорить, — заступилась за Аслана Апчара, догадываясь, что тот скажет все, что надо.

— Я о такой чести и не помышлял никогда. — Аслана тоже голыми руками взять было трудно. — Допустим, командир видит: солдату по щиколотку грязь в окопе, а он в одних ботинках. Командир снимает свои яловые сапоги, отдает их солдату — это жертва. Хоть и небольшая. Другой видит бедную вдову в лохмотьях — снимает с себя гимнастерку, дарит ей — это самопожертвование. Но если за счет средств, выделенных на восстановление школы, заставляют строить телятник колхозу, какое уж тут самопожертвование, какая жертвенность?

— Правильно. Молодец, Аслан. — Апчара чуть не захлопала в ладоши.

— Нет. Это не самопожертвование и не жертва, — заключил Аслан, — это грабеж. Товарищ Чоров просто ограбил детей, чьи интересы был обязан соблюсти. Слова надо употреблять в их подлинном значении.

Кошроков догадался, что это Аслана вызывали в поле на «выездное» заседание, чтобы заставить его строить телятник.

— Клянусь хлебом, ты слова брал из моего сердца! — воскликнула директор кирпичного завода.

— Я за жертвенность в лучшем смысле слова! — Чоров, пытаясь сделать хорошую мину при плохой игре, не стал продолжать разговор при уполномоченном, а то чего доброго возьмет услышанное на заметку.

— Молодежь хочет поглядеть, какой кожей подбиты ваши ботинки! — В дверях появился радостный Нарчо, старавшийся казаться взрослым. Увы, неокрепший мальчишеский голосок явно подводил его.

За столом оживились. Кошроков был не прочь посмотреть танцы. Сам он, конечно, не сможет танцевать. Все равно. Надо размяться, нога совсем затекла.

— Вот хорошо! Пойдемте!

За Кошроковым пошли все.

3. ТЕЛЕФОНОГРАММА

— Тряхнуть бородой? Пожалуйста! — шутил Аслан.

— Я лично могу тряхнуть палкой, — отвечал Кошроков.

Гости поднялись, гремя стульями, и гуськом потянулись во двор. У самого входа в дом молоденькие парнишки дружно и звонко хлопали в ладоши, отбивая танцевальный ритм. Нарчо был назначен распорядителем танцев. Когда гости выстроились полукругом, он громко выкрикнул, словно подавал команду целому эскадрону.

— Кафу! Лучшую кафу!

Гармонистка заиграла кафу — старинную танцевальную мелодию. Молодые, оказывая честь старшим, били в ладони с необыкновенной силой — так, что даже заглушали музыку. Честь выйти первому принадлежала, конечно, Кошрокову, но он стоял неподвижно, опираясь на палку. В круг вышел Чоров, решил показать, чем подбиты его хромовые сапоги. Он четко отбивал ритм. Красивая девушка составившая ему пару, не отрывала глаз от ног партнера, зная, что в танце мужчина может придумывать любые па, а женщина должна подлаживаться под него, чтобы движения обоих, выглядели согласованными. Танцор то плыл по кругу, то неожиданно подскакивал, казалось, он даже нарушает ритм.

— Брось подскоки, ты не футбольный мяч! — с иронией бросила Кураца. Чоров стал двигаться более плавно. Он чувствовал себя на коне. Прищурив и без того узкие глаза и вытянув руки, словно с высоты своего величия глядел он на девушку, на ребят, призывая их хлопать сильней. Кошроков оценил: умеет плясать Чоров! Эх, была бы цела нога, и он попробовал бы свои силы.

После Чорова и Аслана наступила небольшая заминка. И тут Апчара вышла из толпы, встала, стройная, улыбающаяся, перед Кошроковым, еле заметным наклоном головы приглашая его на танец. Парни ударили в ладоши с неимоверной силой — у присутствующих чуть ушные перепонки не лопнули.

Доти приподнял палку, отстраняясь, — дескать, пожалейте, ради бога, и так стоял, не зная, как поступить дальше. На помощь ему пришел Нарчо. Ловко пристукнув каблуками, отчего они словно вонзились в землю, паренек остановился возле Апчары, давая понять, что принимает вызов вместо своего комиссара.

— Молодец, Нарчо! — похвалил «ординарца» Кошроков.

Заиграли плясовую, и Апчара поплыла по кругу за юным джигитом. Нарчо шел на пальцах, оттого казался ростом почти с партнершу. Его сверстники, оценив и находчивость и смелость товарища, хлопали, не жалея сил, хлопали виртуозно — то громче, то тише.