Долина забвения

В возрасте одиннадцати лет я начала воровать в магазинах. Мне это казалось захватывающим занятием, ведь оно было опасным и меня могли поймать. До этого я никогда не испытывала таких сильных эмоций — по крайней мере, я о них не помнила — и ощущала потребность продолжать свои проказы. Я украла в магазине игрушек маленького оловянного солдатика. Не то чтобы он был мне нужен. Но когда я принесла его домой, то внезапно ощутила, что он принадлежит мне и что я взяла его по праву, по моему праву. Я воровала ценные и не особо ценные вещи: серебряную детскую кружку, яблоко, блестящие пуговицы, наперсток, серебряную собачку, которая помещалась в наперсток, карандаш. Чем больше я воровала, тем больше мне хотелось украсть. Будто внутри меня был огромный мешок Санта-Клауса, который мне нужно было заполнить, но я не знала почему. Я поняла, что не узнаю этого, пока его не наполню. Наконец меня поймали, а моя фальшивая мать усадила меня перед собой и спросила, чего мне не хватает. Я ничего не сказала, потому что не могла ей рассказать, что внутри у меня бездонный мешок Санта-Клауса. Она заметила, что мне нужно просто сказать ей о том, чего мне хочется, и я это получу. Она дала мне десять долларов. Я вышла на улицу и выбросила их. Меня разозлило, что она считала, что может просто заплатить — и дурная часть меня исчезнет. Я продолжала воровать. Я хотела, чтобы меня сразу поймали. Но никто не замечал, что я делаю. Поэтому я начала красть более крупные вещи у всех на виду: куклу, свинью-копилку, деревянную головоломку. Я знала, что владельцы магазина меня видели, но они ничего не говорили. Как я позже узнала, Минерва открыла счет, и владельцы магазинов просто отмечали в нем стоимость того, что я украла. Деньги за товары выплачивались им с этого счета. Для них это было чем-то вроде шутки.

Я не хотела быть плохой, потому что не была такой. Я просто чувствовала себя ближе к себе настоящей и боялась стать такой, как они. Если бы это случилось, я бы считала, что все в порядке и с ними, и с окружающим миром, и с теми, кто пожимает им руки и притворно выражает уважение, когда на самом деле уважали только их деньги. Они считали, что любовь — это просто поцелуй в щеку. Любовь заставляет почувствовать, что ты счастлив, что ты не одинок. К тебе приходит особое чувство, которое ты не ощущаешь по отношению к другим. Когда в сердце любовь, оно сжимается. Я чувствовала это к своей собаке. Люди говорят, что истинная любовь вечна. Но никакая любовь не вечна.

Когда я стала старше, я начала заводить друзей среди тех, кого Айвори считали отбросами общества, особенно это относилось к парню по имени Пен. Я знала, что миссис Даннер видела его, когда шпионила за мной. Мы с ним курили сигареты, пили спиртное. Я делала все, что мне было запрещено, и в итоге забеременела. Когда я поняла, что жду ребенка, я почувствовала себя так, будто в конце концов добилась своего: я изменилась, стала другой. Мое тело тоже стало другим. И теперь люди начнут воспринимать меня по-другому. Правда, считается, что девушки, которые забеременели вне брака, аморальные и глупые. Но я так не считала. Я не была ни аморальной, ни глупой. Просто я попала в трудное положение с парнем, которого не любила. Я привыкла думать, что он отличается от других, потому что его не заботило, что о нем подумают окружающие. Он был забавным и опасным. Но я знала, что не люблю его. Я хотела его полюбить, но он был не слишком умным. Как говорится, сливки не поднялись наверх, если вы понимаете, о чем я. И тогда, как он выразился, он захотел сделать меня честной женщиной. Он сказал, что любит меня, и спросил, отвечу ли я взаимностью на его чувства. Ответить взаимностью! Это был самый вежливый оборот, который он когда-либо использовал. У него появился шанс жениться на маленькой мисс Денежный Мешок, и он даже заглянул в книжки, чтобы найти способ, как это сделать. В нем тоже проявилась фальшь. Только ребенок был настоящим!

И что мне было делать? Мне нужно было что-то решить, потому что я понимала, что вскоре вынуждена буду покинуть дом. Я не позволю ребенку вырасти таким же, как моя семья. И они обрадуются, если я уйду, потому что не смогут вечно громоздить ложь, чтобы скрыть мой живот, который будет все больше и больше. Минерве потребовалось два месяца, чтобы понять, что со мной что-то происходит. Каждое утро меня тошнило. Однажды мне стало плохо за ужином. Она хотела вызвать врача, думая, что у меня что-то с желудком. Я сказала ей: «Не стоит беспокоиться. Я беременна». Она закрыла двери столовой, чтобы мы с ней остались наедине. Я сказала, что не знаю, кто отец, чтобы еще больше ее расстроить. «Это мог быть любой из шести моих парней», — добавила я. Она сказала то, что я совсем не ожидала услышать: «Я знала, что так будет. Ты была зачата в грехе, и как я ни пыталась, я не смогла тебя изменить». Тогда я не знала, что она говорит о тебе. Она сказала, что я разрушила репутацию семьи, общественное положение семьи Айвори и что я стану источником множества слухов. Я была счастлива это услышать. «Юная леди! — визгливо выкрикнула она. — Вы перешли черту и попали в обитель дьявола!» Я расхохоталась. Она закричала, чтобы я прекратила смеяться. Но от этого мне стало еще смешнее. Мой хохот перешел в истерику. А потом я поняла, что не могу остановиться, и это меня напугало. Как может смех стать пугающим? Она продолжала кричать, я продолжала смеяться. Она сказала, что если я сбегу с этим грязным мальчишкой, то буду жить с ребенком в трущобах. Я все смеялась и смеялась, пока не начала хрипеть, потому что мне не хватало воздуха — я задыхалась от собственного смеха. А потом она закричала, что если я сбегу и рожу ребенка, то никогда больше не получу от нее ни цента. Внезапно смех отпустил меня, и я сказала: «Это я наследница семейного состояния, а не ты. И именно ты не получишь от меня ни цента». Она сразу притихла.

Потом я заявила: нравится ей это или нет, но я буду жить в этом доме и рожу ребенка, и если мы станем париями в этом городе, то по крайней мере это будет честно. Она сразу сменила тон и делано успокаивающим голосом сказала, что мне стоит перестать волноваться за ребенка и мое будущее. «Все будет хорошо, — говорила она с напускным спокойствием. — Не волнуйся, дорогая, я позову врача, и он пропишет что-нибудь от твоей тошноты». Она назвала меня «моя дорогая». Мое наследство купило эти слова и заставило ее выдавить их из себя.

Я сидела на краю кровати, согнувшись пополам, и очень обрадовалась, когда пришел доктор. Он поставил на прикроватную тумбочку бутылочку с лекарством и велел Минерве давать мне по одной пилюле три раза в день. А потом он сказал, что сделает мне укол, от которого сразу полегчает. Иголка вошла под кожу, я сказала: «Ой!» — а дальше я ничего не помню. Проснулась я от невыносимой боли. Минерва объяснила, что при беременности это нормально, и дала мне пилюлю. Я снова заснула, а когда проснулась, она снова дала мне пилюлю.

Прошло три дня, прежде чем я смогла оттолкнуть руку Минервы с очередной пилюлей, которую она совала мне в рот. Я знала, что ноющая боль в моей утробе — не из-за тошноты. Они меня выпотрошили. Они вытащили из меня то, что считали неправильным, что смущало Минерву и повредило бы ее общественному положению. Минерва, изобразив на лице сочувственное выражение, нагло соврала, что у меня был выкидыш. Прозвучало это довольно фальшиво. Она сказала, что я не помню об этом, потому что потеряла сознание от боли. Я обругала ее всеми бранными выражениями, которые смогла вспомнить. Я кричала, а Минерва повторяла, что все будет хорошо и что после всего случившегося нормально испытывать легкую меланхолию. А потом я затихла. К чему было кричать? Что бы это изменило? Я не могла ее победить, потому что не в чем было побеждать. Я была сиротой и никому не принадлежала. У меня ничего не было, не на кого было опереться. Единственный человек, кому я могла доверять, на кого могла положиться, — я сама. Но я была беспомощна и хотела сдаться, потому что больше не желала быть сильной. Зачем?

Я чувствовала себя так, будто умираю, так и не узнав разницу между тем человеком, которым я была, и тем, кем не хотела бы стать. Я сбежала из дома сразу же, как только смогла встать с постели. Полиция нашла меня и вернула домой. Я снова сбежала. Меня снова поймали. Каждый раз, когда меня ловили, что-то во мне умирало. Я отрезала волосы все короче. Я резала запястья и бегала по дому, разбрызгивая кровь. Вы, наверное, думаете, что у меня был нервный срыв. Снова позвали врача. Вместо того чтобы отправить меня в психушку, Минерва наняла медсестер следить за мной, пока мне не станет лучше. Они подмешивали мне лекарства в еду и напитки, чтобы я стала послушной. Я перестала есть и смывала всю еду в унитаз. Я все больше слабела. А потом вдруг подумала, что это глупо — позволить себе умереть только потому, что я их ненавижу. Я знала, что должна сделать, чтобы сбежать: я должна притвориться хорошей девочкой, ведущей фальшивую жизнь. Я буду улыбаться за столом и говорить: «Какой сегодня прекрасный день! Как нам повезло, что мы не голодаем, как некоторые люди. Как нам повезло, что мы не евреи в Польше. Как нам повезло, что мы не те люди, которые живут на другом берегу реки». Я начала учиться, сдала экзамены без помощи платных учителей, и меня приняли в школу в Нью-Гэмпшире, до которого нужно было ехать много часов по таким извилистым дорогам, от которых, насколько я знала, Минерву будет тошнить.

Я возвращалась домой всего два раза. В первый раз — когда умерла моя бабушка, миссис Айвори. Адвокаты официально подтвердили, что я только что унаследовала все состояние семьи Айвори. Оно перешло напрямую ко мне, а не к Минерве. Но она, как моя мать, могла спокойно тратить мое состояние, пока мне не исполнится двадцать пять лет. Практически первое, что она сделала, вышла замуж за мужчину, который заявлял, что владеет нефтяной скважиной. Если у него и была во владении хоть какая-то скважина, то, скорее всего, замочная, на двери в его доме. Второй раз я приехала домой на прошлое Рождество, потому что знала, что Минерва с новым мужем укатила во Флориду. Я приехала, чтобы забрать личные вещи. Мне не хотелось оставлять там хоть какую- то часть себя. Именно тогда я обнаружила в почтовом ящике письмо и подарок от дяди Верного.

Когда я узнала, что Минерва мне не мать, я почувствовала, как внутри меня все перевернулось. Обычно мои эмоции выходили наружу понемногу, словно соль из солонки. А теперь они высыпались все сразу. Наконец-то я многое поняла. Минерва терпеть меня не могла. Она ненавидела мое лицо, потому что оно было похоже на лицо женщины, которую любил мой отец. Она не могла меня полюбить. А я не могла полюбить ее. Во мне не было ничего неправильного, просто я была чужим ребенком. Я воспряла духом. Я могла быть собой! Но почти сразу мне стало страшно: я не знала, кто я такая. И я снова стала похожа на пустой мешок Санта-Клауса.

И вот она я, нахальная девчонка, которая на самом деле еще не знает, кто она. Я потерялась. Но здесь, в Китае, я чувствую себя лучше, потому что тут все другое, и любой, кто приехал сюда в первый раз, может потеряться. Не в смысле заблудиться на улицах, а в том смысле, что здесь все сбивает с толку, действует на нервы, все странное и новое. Здесь другой язык и свои правила. И замешательство, которое я здесь испытываю, перебивает то, что внутри меня. Теперь я могу начать все заново. Я снова могу стать трехлетней девочкой. Я могу учить новые слова: «молоко», «ложка», «ребенок», «на ручки». Могу их запомнить. Я чувствую в этих словах часть себя, и эта часть возвращается ко мне. Наверное, это память о себе. Память о тебе. Я помню, как говорила: «Мне страшно!» Но я не помню, говорила я это по-английски или по-китайски. Я помню себя маленькой девочкой на материнских руках. На твоих руках. Я знаю, что это ты, потому что когда я только приехала в Шанхай и мы сели в машину, я посмотрела на твой подбородок. Я помню его. Когда ты держала меня, он находился на уровне моих глаз. Я обычно тыкала тебя в него пальчиком, и когда ты улыбалась, он тоже менялся, будто крошечное лицо. Он менялся, когда ты разговаривала или смеялась, становился другим, когда ты грустила или злилась. В машине я видела, что он сжался, и поняла, что ты боишься, потому что вспомнила, что я была у тебя на руках и подскакивала, когда ты бежала. Я держала тебя за шею и повторяла: «Я боюсь!» Ты отвечала мне на нашем языке: «Не бойся! Не бойся!» А потом я почувствовала, как меня отрывают от тебя. Я тянулась к тебе и видела, как напряжен у тебя подбородок. Ты звала меня по имени, и ты боялась. Поэтому мне тоже было страшно.