Долорес Клейборн

Старина Тибодо покраснел, как стоп-сигнал. Он порылся в ящике своего стола и, достав оттуда платочек, не глядя передал его мне — представляю, как он подумал, что за первой слезинкой хлынет целый фонтан, — извиняясь, что подверг меня «такому мучительному допросу». Клянусь, это были самые научные слова, известные ему.

Мак-Олиф хмыкнул и сказал что-то насчет того, что он будет присутствовать завтра на дознании, чтобы выслушать мои показания, и когда уходил — горделиво выпрямившись, — так хлопнул дверью, что зазвенели стекла в окнах. Гаррет подождал, пока он удалился, а потом проводил меня к двери, поддерживая меня под руку, но не глядя мне в лицо (это было так комично), и все время что-то бормотал. Не знаю, о чем он там мурлыкал, но что бы там ни было, это был способ Гаррета приносить извинения. У этого человека было такое мягкое сердце, что он не выносил вида чужих страданий и несчастий, я скажу ему об этом… и я скажу кое-что еще о Литл-Толле: где еще человек, подобный ему, сможет не только проработать констеблем почти двадцать лет, но и удостоиться званого обеда с овациями в его честь, когда он наконец-то ушел на покой? Я скажу вам, что думаю: место, где мягкосердечный человек может преуспеть в должности полицейского, не такое уж и плохое, чтобы провести в нем всю жизнь. Очень даже неплохое. Но даже если это и так, я никогда так не радовалась, услышав, как закрылась за мной дверь.

Итак, это были Содом и Гоморра, и дознание на следующий день не шло с этим ни в какое сравнение. Мак-Олиф задавал мне множество подобных вопросов. и все они были коварны, но они больше не имели власти надо мной, и мы оба знали это. Слезинка — это было хорошо, но вопросы Мак-Олифа (плюс то, что все видели, как он окрысился на меня) породили все эти слухи и сплетни, разлетевшиеся по острову. Ну что ж; все равно ведь должны были возникнуть какие-то пересуды и домыслы, ведь так?

Вердикт был таким: смерть от несчастного случая. Мак-Олифу это не понравилось, и он прочитал свое заключение заупокойным голосом, ни разу не оторвав взгляд от бумажки, но то, что он произнес, было официальной версией: напившись, Джо упал в колодец; возможно, он звал на помощь, но безуспешно, затем попытался взобраться по стене и выбраться собственными силами. Он добрался почти до самого верха, но потом оперся о шаткий камень, тот сорвался, ударив его по голове и проломив череп (о протезах ничего не было сказано), и Джо упал обратно на дно колодца, где и умер.

Возможно, самым главным было то — но я поняла это только намного позже, — что они не могли найти мотив преступления, чтобы обвинить меня. Конечно, местные жители (не сомневаюсь, что и доктор Мак-Олиф тоже) считали, что если я и сделала это, то только для того, чтобы Джо прекратил избивать меня, но само по себе это не могло быть предъявлено в качестве обвинения. Только Селена и мистер Пис знали, какие веские мотивы для убийства были у меня, но никто, даже проницательный старина доктор Мак-Олиф, не догадался расспросить мистера Писа. А он сам и не подумал ничего рассказывать. Если бы он сделал это, то наша беседа в маленьком кафе стала бы достоянием гласности, а это, конечно, привело бы к огромным для него неприятностям в банке. Ведь я же уговорила его преступить строжайшие правила.

Что же касается Селены… ну что ж, мне кажется, Селена судила меня своим судом. Часто я вспоминаю тот взгляд ее потемневших глаз, слышу заданный ею вопрос: «Ты с ним что-то сделала, мама? Это моя вина? Это я должна расплачиваться?»

Мне кажется, она заплатила — и это самое ужасное. Маленькая провинциальная девочка, до восемнадцати лег никогда не покидавшая границ штата Мэн, отправившись однажды в Бостон на соревнования по плаванию, так и не вернулась и вдруг превратилась в элегантную, преуспевающую, деловую женщину, ныне проживающую в Нью-Йорке, — два года назад ей была посвящена целая статья в «Нью-Йорк таймс»! Она сотрудничает со множеством журналов, но все же находит время, чтобы писать мне раз в неделю… правда, это больше похоже на письма по обязанности, как и ее телефонные звонки раз в месяц. Мне кажется, что этими звонками и паршивыми записочками она успокаивает свое сердце за то, что так больше и не вернулась домой, и за то, что разорвала со мной все узы. Да, я думаю, она заплатила; мне кажется, что наименее виновный расплачивается вдвойне — она все еще платит.

Сейчас ей сорок четыре, она так и не вышла замуж, она очень худа (я вижу это по тем фотографиям, которые она время от времени присылает мне), и, мне кажется, она пьет — я поняла это по ее голосу, когда она звонила мне несколько раз. Может быть, это одна из причин, почему она не приезжает домой; она не хочет, чтобы я видела, что она пьет, как и ее отец. А может быть, она боится того, что сможет сказать мне, если мы будем вместе. Или того, что сможет спросить.

Ну да чего уж там теперь; сколько воды уже утекло с тех пор. Важно то, что я вышла сухой из воды. Если бы Джо был застрахован и если бы мистер Пис открыл рот, то мне бы не поздоровилось. Из этих двух причин солидная страховка была бы хуже. Менее всего в этом огромном мире я нуждалась в пронырливом представителе страховой фирмы, который составил бы компанию подозрительному шотландскому докторишке, и так выходящему из себя по причине того, что его обвела вокруг пальца невежественная провинциалка. Да, если бы их было двое, они смогли бы загнать меня в угол.

Итак, что же было потом? То, что всегда бывает, когда совершается убийство, а убийцу так и не находят. Жизнь потекла дальше, вот и все. Никто не ворвался в зал заседаний с дополнительной информацией в последнюю минуту, как это бывает в кино, я не пыталась убить кого-то еще, и Господь не поразил меня молнией. Возможно, Он считал, что не стоит тратить на меня электричество из-за Джо Сент-Джорджа.

Жизнь продолжалась. Я вернулась в Пайнвуд к Вере. Селена вернулась к своим друзьям, когда пошла в школу той осенью; иногда я слышала, как она смеется, болтая с кем-то по телефону. Малыш Пит очень тяжело перенес известие о смерти отца… так же, как и Джо-младший. Джо перенес это тяжелее, чем я ожидала. Он похудел, осунулся; по ночам его мучили кошмары, но к следующему лету он вполне оправился и пришел в себя. Единственное, что действительно изменилось в 1963 году, так это то, что я позвала Сита Рида, и он зацементировал разрушенную крышку заброшенного колодца.

Через шесть месяцев после смерти Джо было вынесено официальное решение по поводу его завещания. Мне даже не пришлось никуда ехать. Где-то через неделю после этого я получила бумагу, подтверждающую, что все теперь принадлежит мне, — я могла все продать, или обменять, или вышвырнуть все это в море. Такой широкий выбор вполне устраивал меня. Однако одно открытие удивило меня: если у вас неожиданно умирает муж, очень удобно, чтобы все его друзья оказались такими же идиотами, как и он. Я продала старый коротковолновый приемничек, который служил Джо более десяти лет, Норрису Пинетту за двадцать пять долларов, а три стареньких грузовичка переселились на задний двор Томми Андерсона. Этот простофиля был просто счастлив купить их, а на вырученные деньги я купила «шевроле» 1959 года выпуска, у которого стучали клапаны, но ездил он все же отлично. На меня была переоформлена и чековая книжка Джо, и я снова открыла в банке счета на имена детей.

И еще одно — в январе 1964 года я снова взяла себе девичью фамилию. Я не строила никаких особых иллюзий на этот счет, но я не хотела, чтобы фамилия Сент-Джордж висела на мне до конца жизни, как консервная банка, привязанная к хвосту собаки. Я думаю, что вы можете сказать, будто я перерезала веревки, державшие банку… но я не избавилась от него так же легко, как от его фамилии, должна я вам сказать.

Да я и не ожидала этого; мне шестьдесят пять, и лет пятьдесят из них я знаю, что человеку приходится делать выбор и платить, когда наступает время расплаты. Иногда выбор бывает чертовски болезненным, но все равно это не дает права человеку обходить острые углы — особенно когда он отвечает за других и должен сделать за них то, чего сами они сделать не в состоянии. В таком случае вы должны принять самое оптимальное решение, а потом расплачиваться за это. Для меня ценой стали ночи, когда я просыпалась вся в поту, мучимая кошмарами, или ночи, когда я вообще не могла заснуть; это и звук, произведенный камнем, когда я ударила Джо по голове, пробив ему череп и выбив зубы, — звук разбиваемой о каменную плиту фарфоровой тарелки. Он звучит во мне уже тридцать лет. Иногда я просыпаюсь от него, иногда не могу заснуть вовсе, а иногда он поражает меня средь бела дня. Я могу подметать террасу своего дома, или протирать столовое серебро у Веры, или завтракать, включив телевизор, как вдруг я слышу его. Этот звук. Или глухой звук упавшего на дно колодца тела. Или его голос, доносящийся из колодца: «До-х-лоооо-реесссс…»

Мне кажется, все эти звуки, которые я иногда слышу, по сути то же самое, что действительно видела Вера, когда пугалась проводов в углу или комочков пыли под кроватью. Бывало, особенно когда Вера действительно стала плоха, я забиралась к ней на кровать, обнимая ее и думая о звуке, произведенном камнем, а потом закрывала глаза и видела фарфоровую тарелку, вдребезги разбивающуюся о каменную плиту. Когда я видела это, то прижималась к Вере, как будто она была моей сестрой или мною самой. Мы лежали в кровати, каждая со своими страхами, и вместе засыпали — она со мной, чтобы я прогоняла зайчиков из пыли, а я с ней, чтобы не слышать звука разбивающейся тарелки, — и иногда, прежде чем заснуть, я думала: «Вот так. Вот расплата за стервозность. И бессмысленно говорить, что если бы ты не была стервой, то тебе не пришлось бы платить, потому что иногда жизнь заставляет тебя быть стервой. Когда кругом разруха и мрак и только ты можешь зажечь и поддерживать огонь, ты просто обязана быть стервой. Но вот цена. Ужасная цена.

Энди, как тебе кажется, могу я сделать еще один глоточек из твоей бутылки? Я никому не расскажу.

Спасибо. Спасибо и тебе, Нэнси Бэннистер, за терпение, оказываемое такой болтливой и грубой старухе, как я. Как это выдерживают твои пальчики?

Правда? Хорошо. Не теряй мужества; я знаю, что рассказала много лишнего, но наконец-то я подхожу к той части рассказа, которую вам хотелось услышать больше всего. Это хорошо, потому что уже поздно, и я устала. Всю свою жизнь я работала, но не помню себя такой уставшей, как сейчас.

Вчера утром я развешивала белье — кажется, что прошло ухе шесть лет, хотя все произошло только вчера, — у Веры был один из дней просветления. Именно поэтому все произошло так неожиданно, отчасти поэтому я так волновалась. Когда у Веры наступали такие дни, иногда она бывала стервозной, но это был первый и последний раз, когда она была взбешенной.

Итак, я развешивала белье во дворике внизу, а она сидела наверху в своем кресле на колесиках и наблюдала за операцией так, как любила делать это. Она покрикивала на меня: «Шесть прищепок, Долорес! Шесть прищепок на каждую простыню! Не вздумай отделаться четырьмя, я внимательно слежу за тобой!»