Доля казачья.

Ни капельки он не сомневался в том, что десантники и его Японскую землю могли бы топтать своими грязными ботинками. Наёмники они, без родины и флага — мародёры!

Пока сам разведчик стал неугоден новому императору.

Дикий он стал и не управляемый, и очень опасный — вот и вся его воинская характеристика. А так, кремень, а не человек!

А про душу Сэцуо Тарада все просто забыли. Видно пришёл и его горький час расставания со своей мечтой, и воина, и учёного, и просто хорошего человека.

Теперь он выполнил свой долг до конца, и не изменил своему императору и брату, которому присягал служить. И с великой радостью сделал себе харакири.

Шашку казака Бодрова он попросил передать своему сыну. Она для него была и осталась — святостью. И ещё просил слова передать:

— Без меча твой враг — тебе уже, друг. Не убивай его! Запомни это: и тогда, сынок, ты долго будешь жить, и богатым будешь. И тебя все уважать будут, а дети твои больше всех. Не забывай, мои слова — и прощай! Ты будешь счастлив, сынок!

Замолчал Григорий Лукич, и ему тяжело стало от нахлынувших воспоминаний. Седая голова его склонилось к своему внуку, беленькому, синеглазому и чистому, что ангелочек.

Когда-то таким, чистым и красивым, был и он сам. Ведь они все, Бодровы, похожи между собой. Только жизнь никого не жалеет: то годы берут своё, то сама жизнь заворачивает так, что только диву даёшься, как можно выжить в таких условиях.

Поцеловал он притихшего Сашу, погладил его по голове, своей тяжёлой рукой. И легче на душе стало. — Ох, Санька, Санька! Разве можно поверить в то, что все дороги рано или поздно сходятся. Я и сам, до сих пор не верю: чудеса дивные!

— Рассказывай дедушка, — торопят старшие внуки своего деда. — Ещё нам про саблю расскажи.

— Воевал я в Русско-японскую войну. Совсем ещё молодой был и зелёный. Всё рвался в бой, и себя не жалел, как дед мой Василий Иванович.

Да все мы, Бодровы, такие: душа у нас огнём горит, а руки ратной работы ищут.

Ладно рубил я японцев, свой казачий род не позорил. И уже Георгия за храбрость имел.

А тут в одном из рейдов по японским тылам со своими разведчиками наскочили мы на японский штаб. И хоть мало нас было, но решили рискнуть. Не часто такая удача выпадает.

С ходу, с гиканьем и свистом, всей своей полусотней казаков неожиданно ударили мы по штабу.

Тут уже порезвились мы вволю. Рубили штабников, как капусту на дощечке, пока охрана разбежалась. Пользовались мы тем, что японцам от ужаса было не до нас.

И документы, что поценнее, из их столов мы враз подобрали.

И тут, подвернулся мне полковник. Сам в годах уже, и седой весь, но сильный и ловкий. И рубака он был хоть куда, так юлой и крутиться весь, не достать его. Не знаю, что было бы дальше, если бы шальная пуля не ударила его в руку. И не угомонила этого резвого самурая.

Стал он оседать на ноги от боли, но саблю свою не бросает. И лицом он побледнел, но держится молодцом. И тут, совсем по-казачьи, перебросил саблю свою в другую руку. И уже готов рубиться дальше.

— Руби, Бодров! — кричит мне взводный Василий Шохирев. — Руби самурая, пока в шоке он. Не жалей белую кость. Они ещё хуже наших мироедов — тоже поганцы! — не любил Василий офицеров, особенно штабных.

Вздрогнул полковник.

— Бодров? — и опустилась его левая рука, с казачьей саблей.

Вот это да! Самурай, а нашей саблей не брезгует, тоже странно! — думаю я.

— Бодров? Ваша сабля у меня, поговорить надо! — слабо молвит полковник.

— Руби, Григорий! — ярится Василий Шохирев, больно лют он: зверь в бою. А в жизни душевный человек, последнюю рубашку с себя отдаст. — Уходить надо!

Я тоже опустил саблю. Но ещё ничего не понял.

— Наверно дед твой, Василий, — тихо шепчет полковник. — Сабля его!

Рухнул он, как подкошенный, мне под ноги: сознание потерял. А я совсем растерялся, пока не получил хорошего тычка от взводного. — Уходим!

Тяжело мы уходили. Очухались японцы от страха и такого нам дали жару, что меньше половины осталось от взвода разведчиков. Но документы стоили того, всех наших жертв — цены им не было.

Построил нас всех генерал Семихватов Борис Валерьевич. Старый он уже был, но добрый и умный. Ценил он казачью доблесть, как отец нам был. Сын того самого Семихватова, начальника сплава, что на Амур первые пришли.

— Всех наградить! А Бодрова и Шохирева к Георгию представить. Они заслужили того.

Так и получил я два Георгия, всем старым казакам на зависть.

— Это в такие-то годы? Да ещё два Георгия. Сразу всех Бодровых переплюнул, и не только Бодровых.

— Вот это везёт, казаку!

— И юн он, стервец, ох и молод для Георгиев! Но герой, ничего не скажешь!

Потом подошёл ко мне Шохирев Василий и говорит:

— Почто не рубил полковника, герой?

Видать и его это задело. Во взрослых годах он казак. Очень серьёзный и прямоту во всём любил.

— Может, струсил ты в разведке и скрываешь это, тогда откажись от награды. Так лучше будет.

— Ты видел, Шохирев, казачью саблю в руках японца. Это наверно сабля моего деда Василия Ивановича. Полковник сам и спросил меня об этом. Как я мог его рубить, раненого. И ты бы такого не сделал: ты только с сильным воякой злой, а так и ты человек нормальный.

Я рассказал ему, как поменялись оружием мой дед Бодров и японский полковник. Ещё в давние времена. Всё это было после поединка и честно всё было. Но трудно во всё это поверить, столько лет прошло.

— Я верю тебе, Бодров, ты заслужил награду, — говорит Шохирев. — Я бы тоже раненого не стал добивать и то правда!

И уже не оставалось на его лице следа от иронии, что была вначале. Человечный он: вот и разобрались мы!

А потом, предали нас наши генералы. И мы, в конечном итоге, все пошли в японский плен. Все израненные и контуженные, в жестоких боях с японцами. А генералы наши, которые подписали договор о поражении русской армии, поехали к самому японскому Микадо: деньги за предательство да награды получать.

Но многие офицеры предпочли плен и не склонились перед силой денег. Ушли в плен вместе со своими солдатами. Таким и был Семихватов Борис Валерьевич.