Дом без хозяина
Шрифт:
Заскрипели дверцы шкафа, щелкнул замок на кухне, и Больда, шаркая, медленно поднялась к себе наверх.
И только теперь в полной тишине Нелла услышала шаги матери. Она ходила по комнате взад и вперед, как узник в камере. А вентилятор по-прежнему тихо жужжал; Нелла совсем про него забыла. Она выключила его, но тут же ей показалось, что тишина душит ее, выжимает слезы из глаз. Нелла зарыдала.
20
Свидание в летнем кафе не состоялось: переезжать решили сегодня же.
В транспортной конторе заказали большой грузовик и, как вскоре выяснилось, совершенно напрасно. Пожитки фрау Брилах, переезжавшей к кондитеру, не заняли и пятой части кузова. Под чехлами и цветной бумагой ее мебель в комнате имела «вполне приличный вид».
Рабочие вынесли ящик из-под маргарина, набитый игрушками, потом последовала кровать Генриха. Это, собственно говоря, была обычная дверь с приколоченными к ней деревянными брусками. Сходство с кроватью придавал ей лишь матрац из морской травы да остатки старой занавески, прибитые по краям. На машину погрузили два стула и старый стол… Сколько раз облокачивались на него Герт, Карл, Лео! Платяной шкаф заменяла доска с крючками, зажатая между стеной и буфетом и завешанная клеенкой. Клеенка спасала одежду от пыли и водяных брызг. Более или менее пристойно выглядели только две вещи: сервант, выкрашенный под красное дерево – его купили два года назад, – и кроватка Вильмы, которую подарила им фрау Борусяк: она больше не ждала детей. Приемник остался наверху у Лео – дверь у него была заперта на замок.
Восемь лет прожили они в этой комнате, много раз ремонтировали ее, белили потолок и стены. Но теперь, когда она опустела, ее убожество бросалось в глаза. Генрих ужаснулся: их вещи, такие привычные в комнате, на своих местах, превратились на улице в кучу рухляди, которую и перевозить-то не стоило. Кондитер стоял тут же и покрикивал на рабочих. Те с трудом удерживались от насмешливых замечаний по поводу всего этого хлама.
– Осторожней! Тут стекло! – воскликнул кондитер, увидев, как один из рабочих небрежно подхватил картонку с посудой.
На лице кондитера отражалась мучительная внутренняя борьба. Казалось, он сомневался, не слишком ли высокую цену приходится ему платить. Двое детей как снег на голову, и вся эта рухлядь у дверей его дома – стыда не оберешься.
Генриху велели успокоить Вильму, которая кричала, не закрывая рта, с тех пор как незнакомый человек потащил куда-то ящик с ее игрушками. Левой рукой Генрих держал за руку Вильму, в правой у него был ранец, в который наряду с учебниками, молитвенником и тетрадями он уместил и прочее свое «имущество»: отцовскую брошюрку «Что должен помнить автослесарь перед сдачей экзамена на подмастерье», фотографию отца и несколько комиксов: «Призрак», «Тарзан», «Тиль Уленшпигель» и «Блонди». Там же лежала и фотография женщины, весившей когда-то семь пудов. Толстая женщина у виллы «Элизабет», названной так в ее честь; грот из вулканического туфа, в окне – мужчина с трубкой во рту и вдалеке на заднем плане – виноградники.
Бедность выступала все более явственно, по мере того как передвигали мебель и укладывали вещи. Но не только это пугало Генриха. Комната опустела с поразительной быстротой; это было не менее страшно. Не прошло и сорока минут, как все было кончено. На голых стенах выделялись лишь места, где обои не выцвели и хорошо сохранились; темно-желтые прямоугольники, окаймленные серым слоем пыли, остались на стене, там, где висели фотографии отца и репродукция «Тайной вечери», и напротив – там, где стоял буфет и была прибита доска с крючками. Мать вымела мусор из углов: осколки стекла, свалявшуюся в хлопья пыль, обрывки бумаги, какое-то загадочное черное вещество, заполнявшее все щели в полу. Кондитер опасливо провел пальцем по обоям, словно прикидывая, сколько времени не смахивали пыль, окаймлявшую темно-желтые прямоугольники на стене. Мать вдруг всхлипнула и швырнула на пол совок. Пытаясь успокоить ее, кондитер слегка обнял ее за плечи, осторожно погладил по голове. Но он нерешительно, словно с трудом, двигал руками, и выглядело это все не очень убедительно. Мать подняла совок и снова взялась за веник. Вильма кричала не переставая, то и дело порываясь выбежать из комнаты на поиски пропавших игрушек.
– Отведи ее вниз бога ради, – сказал кондитер, – и коляску возьми.
Беспокойное,
неуверенное выражение не сходило с его лица. Казалось, внезапность переселения, в которой он сам был повинен, теперь испугала его. В полпятого она позволила ему поцеловать ей руку у локтя, а в полседьмого – уже переезжала к нему.Пора было трогаться, погрузка окончилась: вещи не заняли и пятой части кузова. Рабочие сидели внизу на подножке грузовика, поглядывали наверх и то и дело свистели, поторапливая хозяев.
Генрих смутно помнил, что давно когда-то им довелось переезжать с квартиры на квартиру. Промелькнули обрывки воспоминаний: холод, дождь, детская коляска, заляпанные грязью транспортеры и грузовики, мать режет буханку хлеба, которую кто-то словно случайно сбросил им с проезжавшего мимо грузовика. Наиболее отчетливо он помнил зеленую армейскую баклажку – Герт забыл ее потом на какой-то стройке. Вспомнилось, как испугал его тогда американский хлеб: он был белый, как бумага.
Восемь лет они прожили в этой комнате – целую вечность.
Генрих мог с закрытыми глазами сразу найти все коварные трещины и щели в паркете, где тереть пол приходилось медленно и осторожно, чтобы не порвать суконку. Пол он натирал мастикой, – так требовал Лео. Генрих знал на память, в каких местах плитки паркета сидели непрочно: мастика там, сколько ее ни мажь, все равно уходила в щели. Зато в других местах она прилипала к полу, и ее нужно было наносить тонким слоем.
Он уставился на темно-желтое пятно на стене: здесь висела фотография отца.
– Ну иди же, чего стоишь? – закричал кондитер.
Генрих вышел в прихожую, но тотчас же вернулся и, подойдя к матери, сказал:
– Не забудь, пожалуйста, приемник – он наверху у Лео. У него еще наш кувшин, чашка и консервный нож.
– Нет, нет, не беспокойся, – сказала мать, но по голосу ее он понял, что приемник, кувшин и консервный нож потеряны навсегда, как и мамин халат, тоже висевший в комнате Лео. Генриху очень нравился этот халат – сказочные розовые цветы на черном фоне.
На лестнице стояла плачущая фрау Борусяк. Она бросилась к Генриху, расцеловала его, потом прижала к себе Вильму.
– Славный ты мой мальчик, – всхлипывая, сказала она, – пусть хоть тебе будет там хорошо.
Столяр, стоявший рядом, проворчал, покачивая головой:
– Что здесь, что там – один грех!
Из-за двери донесся голос матери:
– Ты этого хотел, слышишь! Ты, ты, а не я! – кричала она.
Кондитер глухо пробормотал что-то в ответ, и хоть слов нельзя было разобрать, но прозвучали они не очень убедительно.
Все чаще и пронзительней свистели ожидавшие внизу рабочие. Генрих подошел к окну в прихожей и выглянул на улицу. Сверху кузов грузовика походил на распоротое брюхо какого-то чудовища, проглотившего по ошибке лавку старьевщика. Грязные лохмотья, колченогие стулья, сваленная в кучу рухлядь и на самом верху его «кровать». Грузчики перевернули ее, и серая дверь тут же раскрыла тайну своего происхождения. Сверху ясно была видна украшавшая ее надпись: «Комната 547. Финансовый отдел». Герт приволок однажды вечером эту дверь и четыре бруска – распиленные потолочные балки. Нашелся у него и молоток с гвоздями. В пять минут кровать была готова.
– Ты погляди, какая роскошь! – сказал тогда Герт. – Теперь ложись, отдыхай.
Генрих лег, и кровать показалась ему действительно роскошной. И до сих пор, еще полчаса назад, он был уверен в этом.
Рабочие сидели на подножке грузовика, курили и, посматривая наверх, насвистывали.
«Что здесь, что там – один грех», – сказал столяр. Генрих снова вспомнил слово, что мать сказала кондитеру две недели тому назад. То же самое слово Лео писал на стене. Генрих горько усмехнулся, подумав, что «сожительство» и это слово означают, собственно, одно и то же. Мать вышла из комнаты, держа в руках совок, и Генрих увидел, что лицо ее покрылось круглыми багровыми пятнами. Такие пятна он уже не раз видел на лицах у других женщин, но у матери их никогда не бывало. Ее черные, всегда гладко зачесанные волосы растрепались и длинными прядями падали на лоб. Потом из комнаты вышел кондитер и встал рядом со столяром. От его недавнего гнева не осталось и следа, и лицо его вновь приняло обычное добродушное выражение.