Дом для бродяг

Дождик шел холодный, и ветер по временам прыгал порывами с севера. Порывы были сильные. Наверное, от сотрясения в голове у меня что-то перестроилось, и вдруг я почувствовал себя тем парнем, каким был десять лет назад. И еще почему-то испугался, что у меня воспаление легких. Когда-то на острове Врангеля я схватил воспаление легких, и это время осталось в памяти как время, когда ничего не помнишь. Надо было плыть к людям. До метеостанции оставалось километров сто пятьдесят. Я очень опасался потерять сознание, но все-таки чувствовал себя прежним, когда ничего не боялся. Во всяком случае, пока есть палатка, спальный мешок, ружье и патроны. Это Река платила за то, что на нее приехал. Я загрузил лодку. Ветер становился все сильнее, начинался снег. Мне очень хотелось уплыть с этого места. Кисти рук сильно мерзли. В аптечке у меня были только марганцовка, йод и еще мазь от комаров - диметилфталат с вазелином. Я смазал ею руки, и стало легче. Конечно, это было глупостью плыть одному. Все-таки техника безопасности, которую нам так вдалбливали в голову, на что-то существует. "Восемьдесят семь процентов несчастных случаев происходит из-за нарушения техники безопасности". Я это помнил, как помнил и сводки о случаях по Министерству геологии, которые нам зачитывали. На реке ветер был еще сильнее. Я натянул кухлянку и поверх нее штормовку. Но секущий дождик, сменившийся вскоре снегом, быстро промочил штормовку, затем кухлянку. Там, где встречный ветер шел по руслу реки, лодка почти не двигалась. Вырванные с корнем деревья плыли вниз, обгоняя лодку, так как у них почти вся поверхность была под водой и ветер им не мешал. Было бы хорошо уцепиться за одно из них, но это было и опасно: дерево могло зацепиться, тогда струя сразу подожмет лодку, перевернет ее. Сверху я натянул еще одну кухлянку, верхнюю. Но и она промокла насквозь, и я прямо-таки подпрыгивал от холода на мокром сиденье. Я пристал к берегу. Ветер здесь прыгал сверху. Руки не слушались, и я извел коробку спичек, прежде чем развел костер. Но костер тут же затух. Я чертыхнулся от злости на себя. Есть нерушимое правило: чем медленнее ты будешь разжигать костер, тем быстрее он загорится. Я нашел в лесу сухую тальниковую ветку и сделал из нее "петушка" - комок из стружек. Потом заготовил еще двух "петушков" потолще. Костер загорелся. Я повесил над ним штормовку и одну из кухлянок. А на тело натянул сухой свитер. И вдруг обнаружил, что не помню, как привязал лодку. Похолодев от ужаса, кинулся к реке. Но лодка была привязана прочно: двойным узлом к стволу ивы и еще страховочно к поваленной лиственнице. Сработал автоматически. Вернувшись, я обнаружил, что от штормовки остался один рукав и карман, где в металлической коробочке и целлофане лежали документы, деньги. Везет! Потом снова плыл по реке. Вода была свинцовой, и ветер не давал плыть. Оглянувшись, я увидел в двух-трех километрах скалу, с которой упал, и место, где разжигал костер. Смытые лиственницы теперь летели мимо меня, как торпеды. А снег все так же шел под очень крутым углощ навстречу. Есть две заповеди, когда маршрут не получается: "жми что есть сил" и "остановись". Сейчас было явное место второй заповеди. Остановиться. Поставить палатку. Натаскать как можно больше дров. Сварить очень сильный обед. Залезть в мешок и переждать. Так я и сделал.

Я не очень удачно выбрал место стоянки. Лодку привязывать было не к чему. Вдобавок она опять разбухла и сильно текла. Я заносил то нос, то борт и оттащил ее максимально далеко от воды, потом засыпал дно лодки галькой и поставил палочки, чтобы мерить уровень воды. Я возился с лодкой часа два, а затем еще приходил проверять. Лишаться лодки было нельзя. Я был на острове. Найти же исчезнувшего человека среди тысяч этих поросших островов почти невозможно даже с вертолета. Потом я наносил дров. Натянул палатку так, что она звенела. Постелил медвежью шкуру и заварил крепчайший и очень сладкий чай. Варить было нечего, и я даже не шел искать зайцев. Есть объективный закон природы - когда исчезают продукты, автоматически исчезает и дичь. Надо просто переждать момент невезухи. В истовой добродетели я вывесил кухлянки не к огню, где они могли быстрее высохнуть, но где их сушить не положено, а на ветер. Над ними устроил навес из запасного куска брезента, приготовленного на парус в низовьях. Затем, решив, что именно сейчас и есть крайний случай, я открыл банку сгущенки - неприкосновенный запас. Потом выпил чай, залез в мешок и подумал о том, что если я все-таки не схватил воспаления легких, то жить можно в любую погоду.

Над головой скрипели чозении, и палатка все-таки протекала. Но тут уж ничего нельзя было сделать, кроме вывода - не брать впредь непроверенные палатки и выкинуть по приезде домой синтетический спальный мешок. Через сутки небо стало ясным. Ледяной ветер так же дул вдоль реки, но дождя не ожидалось. Я решил плыть. По тому, как стукало сердце и с каким трудом я дотащил лодку до воды, обдирая гудрон о гальку, я понял, что порядком ослаб. Потом загрузил лодку. Река была мутной и текла очень быстро. Деревья плыли теперь почти непрерывно, деревья, сухие валежины, как взмахивающие руки тонущих, мусор.

Спина, где верхушки легких, сильно болела, и болели мышцы рук, - наверное, я перестарался позавчера. К полудню ветер усилился, стало совсем ясно и вышло солнце. Я держался главной струи, где течение пересиливало. За одним из речных поворотов увидел заваленные снегом горные хребты. Хребты сверкали под солнцем, и небо над ними было ослепительно синим. И всюду была тайга лимонного цвета.

Я видел, как рушились подмытые берега и как медлительно падали в воду огромные лиственницы. Некоторые стояли угрожающе накренившись, и под ними я проплывал, боясь взглянуть наверх, чтобы не нарушить равновесия материальностью взгляда. Все-таки одна из лиственниц ухнула за лодкой и добавила в ней воды, которой и так было по щиколотку. Чем дальше, тем стремительнее становилось течение, и по очертаниям гор я знал, что скоро устье реки, которая "впадает как из винтовки". Река делилась теперь на широкие плесы метров триста шириной, и вся эта масса неудержимо и грозно катилась вниз. То тут, то там вспыхивали водовороты, где лодка начинала колебаться с борта на борт, как будто центр тяжести вынесли на высокий шест.

Над рекой стоял неумолчный шум воды, хлопанье древесных стволов, неумолчно сыпались галечные берега. То тут, то там из воды неожидано выскакивали затопленные стволы и исчезали снова. Я увидел излучину, которую никогда не забуду. Высокий галечный берег здесь уходил изгибом, и струя воды била прямо в него. Берег с мачтовыми лиственницами осыпался на глазах. Огромные лиственницы кренились и падали в воду медленно и беззвучно, вздымая тонны воды. За ними виднелись край заваленного снегом хребта и синее небо над ним. Встречный ветер резал лицо. С отрешенным восторгом я подумал, что если суждено погибнуть, то хорошо бы погибнуть, как гибли эти деревья, - это была бы чистая, нестыдная смерть.

Затем Река разлилась, и я увидел справа желтый бешенный поток воды, который несся вниз рядом с Рекой. Это было устье, и от устья до метеостанции оставалось километров тридцать. Надо было только разыскать избушку в хаосе воды, островов и сметенного паводком леса.

Метеостанция, судя по имевшейся у меня карте, стояла на левом коренном берегу Реки, у подножия длинного и низкого хребтика. Я все время выбирал левые протоки, чтобы как можно ближе подойти к коренному берегу. Поздно вечером я очутился в старице, видимо соединявшейся с главным руслом только в высокую воду. Течения здесь почти не было. По берегам росли чахлые лиственнички. Было очень, тихо. Где-то вдалеке, справа, стоял неумолчный грохот точно трясли огромное решето с камнями. Я все плыл и плыл по черной зеркальной воде. Лиственнички исчезли, и начался темный мокрый ольшаник, стоявший непроходимой стеной по обеим сторонам протоки. Хребет справа уже почти кончился. Я понял, что проскочил метеостанцию. И думать было нечего найти ее пешком. Уже опустилась ночь. На берегу не было места для палатки. Был затопленный кустарник, черный, замшелый, и неподвижная вода. С воды взлетали выводки гагар. Они долго разгонялись для взлета. Взлетев, гагары обязательно делали круг над лодкой. Свист крыльев и знаменитый гагариный вопль, от которого сходили с ума путешественники прошлого.

Солнце еще держалось на гребне хребта. Он был красный. И тут я увидел лебедя. Лебедь летел высоко над этой неизвестно куда ведущей протокой, летел медленно и как-то торжественно. Его еще доставал свет ушедшего за кустарники и тайгу солнца, и лебедь тоже был красным. Красный лебедь и красный горный хребет над черной тайгой.

С трудом я нашел выемку в кустарниковой стене, где можно было поставить палатку. Я приткнул лодку и посмотрел на часы. Получалось, что я просидел в лодке без передыха часов десять. Я стал выгружать вещи, чтобы вытащить лодку. Мне совсем не хотелось оставаться без транспорта среди этих кустарников и черной воды. Впервые со дня отъезда из дома я захотел увидеть кого-нибудь из людей. Просто так покурить, перекинуться словом.

И точно в ответ на это мое желание раздался металлический удар, - видно, кто-то ударил по пустой железной бочке, потом я услышал приближенный плотным воздухом голос, ответ, и тут же затарахтел движок. В жизни я не разбирался в двигателях, но голос движка я узнал, как голос друга. Это был двигатель для зарядки аккумуляторов, который применяется на полярках и метеостанциях. Я выстрелил. И в ответ также услышал выстрел. А дальше все шло как положено.

Четверо мужчин стояли у берега протоки. Они были в ватных куртках и тапочках на босу ногу. Несколько серьезных псов заливались лаем.

Дружеские руки вытащили лодку на берег вместе с грузом. Псы кончили рычать и нерешительно замахали хвостами.

Мы прошли в бревенчатый низкий домик. Горела лампа. Дышала теплом печь, и был ритуал, с которым ты встречаешь вернувшегося товарища и с которым он встречает тебя: сухие носки, чай и так далее. На этом, собственно, можно бы кончить мой рассказ о Реке и о том, почему я на ней очутился. Щелкнул некий невидимый механизм, и на счетчике выскочил вывод о том, что все пока идет правильно и что я не сбился с дороги в глухую протоку.

Закончить же этот рассказ мне бы хотелось стихами Славы Птицына, потомственного метеоролога и таежника. Стихи его кажутся мне непосредственным ответом на многие вопросы, мучающие нас в бессонные городские ночи, а также лучше меня расскажут о четырех парнях, и сегодня живущих на этой метеостанции. О достоинствах стихов говорить не будем, так как Слава писал их для себя. Использовать их он мне разрешил.

Синеет даль обветренной тайги,

Кровавые лоскутья на закате.

Лентикулярисы плывут, как пироги,

Вода студеная на перекате.

Фырчит, как тетерев, смоленый котелок,

Чайку глотнешь, и холод нипочем.

Ночь пронесла дырявый свой мешок,

Алмазы яркие роняя в чернозем.

Попив чайку, перемещу костер,

На место теплое кладу ветвей охапку.

Их парный дух и прянен и остер,

Под голову - потрепанную шапку.

Встает передо мной родной отцовский дом,

И сын, и ты, со сна полуодета,

Сон обнимает бархатным крылом,

Уносит в царство радости и света.