Дом дневной, дом ночной

Эрго страдал только тогда, когда метался в страхе, подавляя в себе волка, когда уже не был человеком, историком со смешной фамилией, но еще не был зверем. Именно это причиняло ему адские муки. Болело все тело, каждая косточка и каждая мышца, а в придачу этот безумный ужас, в сравнении с которым смерть была бы подобна легкому прикосновению. Этого Эрго Сум выдержать не мог, и ничего удивительного тут нет. Поэтому он сразу же переставал судорожно цепляться за жизнь, немедленно отказывался от борьбы, уходил в глубь себя, на самое дно, и лежал там, тяжело дыша. Он не понимал, как получилось, что верх в нем взял волк. Эрго Сум бежал в парк, в заросли травы на склонах, на ночные садовые участки, на кладбищенские гряды, лишь бы подальше от людей и смрада их жилищ. И так быстро все сглаживалось в памяти, что на следующее утро он был не в состоянии сказать, где провел ночь.

Цвели каштаны, когда Эрго Сум поехал во Вроцлав в библиотеки и там узнал, что это классический случай вурдалакства. А пока он ходил по этому все еще невероятно разрушенному городу, то и дело поглядывал на свои ладони, не пробивается ли случайно на них седая щетина. Это вошло у него даже в привычку: когда он задумывался, утрачивал бдительность, когда забредал в тоннели воспоминаний о прошлом, вел воображаемые диалоги с врачами, психиатрами, знахарями и даже с тем мертвым человеком, которого съел, он машинально вытягивал вперед руки и возвращался в ту действительность, в которой они принадлежали ему, Эрго Суму, учителю гимназии из Новой Руды.

Так продолжалось все каникулы. На дворе стоял, должно быть, пятидесятый год, потому что лето было пасмурным и сырым. Травы росли высокие и сочные, кусты выпускали мощные побеги, было заметно, что влага идет на пользу растениям. Зато люди были недовольны и коротали время на верандах за игрой в девятку и питьем водки.

И тут пришло время июльского полнолуния, третьего по счету в вурдалачьей жизни Эрго Сума. Он тщательно к нему подготовился. В хозяйственном магазине купил веревку, заменил дверные замки и даже раздобыл — не дай Бог, чтобы кто-нибудь об этом узнал! — немного морфия. Все происходило, как в театре: тучи раздвинулись и показался висящий шар луны. Она поднималась над огородами, поначалу путаясь в ветвях плодовых деревьев, а потом вдруг рванулась в небо, и стало видно, как она устремляется вверх, завладевая всем миром. Эрго Сум спал, привязанный к стулу.

ДВА МАЛЕНЬКИХ СНА ИЗ ИНТЕРНЕТА

1. Я рассматриваю себя сзади. Вижу толстую складчатую кожу, которая покрывает мою спину. На ней растут редкие, одиночные черные волоски. Кожа на ощупь теплая, мягкая, чуточку шероховатая. Я удивляюсь, потому что впервые вижу себя со спины. Эта нечеловеческая кожа не вызывает у меня тем не менее ни отвращения, ни неприязни. Я просто смотрю и удивляюсь. Гораздо больше меня поражает то, что я обнаруживаю там пупок. Вот уж не думала, что он есть у меня и сзади. Я и предположить не могла, что у людей на спине бывают пупки. Задний как бы противоположность того, что на животе: передний проваливается внутрь, а тот вылезает наружу.

2. Я стою на мосту, на низком мосту, и погружаю руки в чистую воду.

Вижу свое отражение. В воде масса золотых рыбок, и я их ловлю. И чем больше я выуживаю, тем больше их становится.

СТРИЖКА ВОЛОС

Мы с Мартой сидели на деревянных ступеньках террасы. Р. заготовил настойку хрена на самогоне, и этим зельем я натирала ей руки.

Марта старая. Кожа на кистях у нее нежная и гладкая, вся в коричневых пятнышках. Ногти — белые, как будто безжизненные, словно она никогда не работала руками. Я нащупывала под кожей тонкие косточки, которые утолщались в суставах. Именно там у Марты болело, ревматизм — это мороз, поселившийся в теле. Вероятно, поэтому она все время мерзла, даже сейчас, когда начиналась жара. Марта неизменно носила одну и ту же кофту с длинными рукавами, а под ней еще серое платье. Воротничок платья весь обтрепался и вытерся на шее. У настойки был резкий и забористый запах. Он перебивал благоухание цветочной клумбы. Я втирала настой в Мартину кожу до тех пор, пока он не впитывался, пока не проникал в ее руки, растапливая своим теплом сковавший тело лед.

По дороге ехала телега с навозом. Мужчина шел рядом и смотрел на нас. На мгновение запах хрена смешался с душком навоза.

Потом мы пили чай, у которого был вкус всего, что нас окружало. Марта взглянула на мои волосы и спросила:

— Как это у тебя получается, что они так ровно подстрижены? Посмотри на мои.

И запустила пальцы в свои совершенно седые пряди. Они и в самом деле были неровные — сразу видно, что Марта стриглась сама. Наверное, прилаживалась между двумя зеркалами, когда постоянно путается левое с правым. Я встала и принесла машинку «Филипс», полученную Р. в подарок на Рождество. И показала, как ею пользоваться, установила лезвия и длину, на которую можно стричь. Блеклые глаза Mapты посматривали то на машинку, то на мою голову, и вдруг она заявила, что хочет постричься.

Ну что ж, хорошо. Я протянула шнур в прихожую и включила вилку в розетку. Установила лезвия. Марта двумя пальцами показала в воздухе пустое пространство — такой длины следовало оставить ей волосы. И тут же посыпались первые прядки, легкие, белые, как птичий пушок. Марта стряхивала их с кофты на пол. Когда я закончила, у нее на голове топорщился серебристый мягонький ежик. Мы обе поглаживали его рукой, взад-вперед. Марта внезапно залилась смехом, а я — шутки ради — всунула ей этот «Филипс» и подставила свою голову. Марта стригла вначале неуверенно, потом все смелее. Мои темные волосы падали рядом с ее светлыми. Когда же я захотела выбросить сметенные с террасы волосы, Марта сваляла их в светло-серый шарик и отправилась закапывать в цветник. Мы вернулись на наше место на крыльце и еще несколько раз потрогали друг у друга стриженые головы.

Солнце медленно исчезало с террасы. Каждая наступающая минута отличалась величиной тени на дощатом полу. Тень ползла и наконец добралась до наших спин и разделила наши тела на две половины — темную и светлую. А затем неощутимо и безболезненно поглотила нас.

МАРТА СОЗДАЕТ ТИПОЛОГИЮ

Мы ходили с Мартой собирать полевую ромашку, чтобы потом сушить. Стояла жара, а Марта, как обычно, была в своей теплой кофте из серой шерсти. Мы срывали бело-желтые лучистые головки и бросали их в корзину. Марта говорила, что люди уподобляются земле, на которой живут. Хотят они того или нет. Знают об этом или нет.

Там, где почва легкая, песчаная, рождаются невысокие, щуплые люди со светлой и сухой кожей. На первый взгляд они вроде бы никакие, вяловатые, но на самом деле напористые, как песок, умеют так же крепко цепляться за жизнь, как сосны держаться в песке, на котором растут. Эти люди недоверчивы, они не верят в то, что другим кажется прочным и надежным. Они подвижны и вездесущи, не боятся далеких путешествий, поэтому часто эмигрируют в другие страны — умеют чувствовать себя хорошо во многих местах. Они столь же быстро привыкают к новому, как и забывают то, что с ними было. Недолго страдают из-за своих неудач, любовных разочарований и потерь. У них хороший нюх на будущее, они знают, что произойдет. Есть у них один недостаток — не держат слова, ведь все им кажется таким непрочным, таким непостоянным. Давший обещание уже не тот, кто его выполняет. У них рождается много детей, маленьких и светловолосых, как и они сами. Эти дети быстро взрослеют и без сожаления расстаются с родителями. Шлют потом поздравительные открытки к праздникам. Такие люди никогда не тоскуют, всегда для них важнее то, что только еще предстоит. То, что минуло, уходит, исчезает.

Совсем другие люди рождаются там, где много воды, на плодородных землях среди озер и на берегах больших рек. Их тела нежные, мягкие, чувствительные, кожа смуглая, с оливковым оттенком, с голубыми прожилками, влажная и прохладная. У них мерзнут руки и ноги, в юности их лбы усыпаны прыщиками, а волосы бывают жирными. Эти люди привязаны к прошлому и оттого осторожны и не расположены к переменам. А как же их легко обидеть: достаточно одного невинного слова, которое тем не менее глубоко западет в память и навсегда там заляжет, а порожденное им чувство будет жить до тех пор, покуда жив человек. Их глаза изначально склонны к плачу и не только от горя или какой-нибудь неприятности, но также от волнения и от радости. Они доверчивы, как животные, поэтому рано влюбляются, а потом увлеченность быстро переходит в привязанность не на жизнь, а на смерть. Тела свыкаются, а души сливаются, как две лужи, и тогда отпадает нужда в словах, чтобы понять друг друга. Они терпеть не могут путешествовать. Говорят, что везде одно и то же, разница невелика, лучше сидеть на своем месте и дышать своим воздухом, чем скитаться пусть по самым что ни на есть интересным краям. Если же в пору войн или в смутное время вынуждены покинуть свои места, то вскорости умирают. Дети у них рождаются беспокойные, капризные, к которым надо вставать по ночам и носить на руках. Эти дети не хотят ходить в школу не потому, что глупы, а потому, что гам и суматоха их пугают. И животные у них такие же, как они сами, — спокойные и ласковые. Коровы дают им много молока, у овец густая шерсть, куры несут крупные, тяжелые яйца. Дома они строят на всю жизнь или для многих поколений. Стены толстые, а сами дома приземистые.

А еще есть люди, рожденные на каменистой почве, на песчаниках, на горной породе. Кожа у них шершавая и твердая, такие же мышцы и кости. Волосы жесткие и зубы крепкие, а кожа на ладонях и ступнях огрубевшая. Снаружи они тверды и несгибаемы, потому что тело их все равно что панцирь. Внутри — много пустого пространства, поэтому все, что они видят и слышат, отдается в них колокольным звоном. Они ничего не забывают. Помнят почти каждый прожитый день, вкус каждого блюда, каждое слово, которое было им сказано. Могут обойтись без людей, им не нужны люди, хотя сами людям нужны, потому что они — как маяки, как межевые камни, которые указывают, где что-то кончается, а где начинается или в какую сторону держать путь.