Дом (др. перевод)

Нортон был этому рад.

Однако дальше все продолжалось в том же духе, где-то в течение года, и становилось только хуже и хуже. Они с Донной сожгли живого хомяка. Освежевали собаку. Нортон вспомнил, как держал соседскую девочку, а Донна тем временем… насиловала ее с помощью палки.

Истязания, насилие, смерть доставляли ей наслаждение. Возбуждали ее. Как сказали бы нынешние подростки, она от этого «торчала».

Затем Донна стала домогаться секса.

Нортон подчинился, и ему это понравилось, но даже здесь все изменилось, стало более грубым, более жестоким. Секс, которого требовала Донна, был необычным, экзотическим.

Противоестественным.

Конечно, Нортона подмывало попробовать то, что предлагала Донна, но его останавливал страх. Донна пугала его, и именно это в конце концов привело его в чувство и заставило понять, что они занимаются чем-то плохим. Никто их не поймал, у них не возникло никаких неприятностей, никто никому ничего не рассказывал. Но Нортон чувствовал, что это плохо. Он нашел в себе силы положить всему конец, поставить точку и просто… отступить.

Он прекратил отношения с Донной. Перестал с ней встречаться. Она приглашала его поиграть, а он отвечал, что занят; она пыталась тайком проникнуть к нему в спальню, а он следил за тем, чтобы окна и двери были заперты. В конце концов Донна просто… уехала. На самом деле Нортон не мог точно сказать, что произошло. Не было ни прощального скандала, ни выяснения отношений – они просто перестали видеться друг с другом; а затем Нортон однажды заметил, что ему больше не нужно предпринимать усилий, чтобы избежать встречи с Донной. Она исчезла.

В следующий раз он встретил ее уже тогда, когда ему было восемнадцать. Его призвали в армию, и прямо перед тем, как ему предстояло отправиться в учебный лагерь, он отправился в город, чтобы купить открытку в духе «Не забывай меня» для Дарси Уоллас, своей тогдашней подруги. Нортон вернулся домой и в то самое мгновение, как вошел в дверь, почувствовал запах горелого. Он окликнул, кто есть дома, но никто не ответил. Нортон решил, что мать поставила что-то в духовку и забыла. Такое уже бывало. Брат, которого уже забрали в армию, и сестры, снимавшие вдвоем квартиру в Толедо, где они учились в колледже, должны были приехать домой на его проводы, и Нортон предположил, что мать собралась приготовить что-нибудь особенное, ростбиф или индейку.

Он бросился на кухню. Все помещение было заполнено дымом. Черным дымом, который пах…

…горелыми тостами.

Нортон не сразу понял, что происходит. Выключив духовку, он распахнул настежь окна и двери. Донна стояла во дворе, в грязной рубашке, совершенно неподвижно, и смотрела на него, однако у Нортона не было на нее времени, и он поспешил к плите.

Она убила их, отрезала им головы и положила их в духовку.

Убила всех.

Родителей, брата и сестер.

Нортон пытался разогнать дым, когда увидел обгоревшую голову отца на средней решетке. Вместо глаз зияли пустые впадины, губы съежились, мягкие ткани словно растаяли, однако Нортон сразу же узнал отца. Рядом лежала упавшая голова матери, прилипшая к решетке. В дальней части духовки дымились головы брата и сестер, сваленные вместе.

Они напомнили Нортону сгоревших муравьев.

Больше он Донну не видел. Только этот последний взгляд в окно, сквозь дым. И когда он впоследствии размышлял об этом, до него дошло, что она выглядела в точности так же, как и прежде. Нисколько не повзрослев. Ей по-прежнему было двенадцать лет.

И вот теперь Нортон сделал глубокий вдох и поднял взгляд на дом, затем обернулся к ощипанной курице и вытянутому крылу. Это шутка или предостережение? Сказать наверняка нельзя; за всем стоит совершенно чуждый человеческому разум. Тем не менее Нортон вышел из машины и решительно направился к дому, к крыльцу. Ему показалось, что он услышал детский смех.

Смеялась девочка.

Донна.

Нортон придавил затвердевший в эрекции член.

Не успел он постучать в дверь, как она отворилась перед ним. На пороге, в темной прихожей стоял их старый работник, улыбающийся, внешне совершенно такой же, каким был много лет назад.

– Привет, Биллингсон, – сказал Нортон, стараясь унять дрожь в голосе. – Я могу войти?

Глава 14 Сторми

Роберта ушла.

Не было ни намека, ни предупреждения, ни указания на то, что она собирается оставить его. После недоразумения с адвокатом, ведущим дело о банкротстве братьев Финниганов, Роберта вела себя по отношению к мужу еще более холодно и отчужденно, чем обычно, и все же разительной перемены в ее поведении не произошло, и это почти никак не зафиксировалось эмоциональным локатором Сторми.

Однако когда он в понедельник вернулся после работы, Роберты дома не было, и теперь она отсутствовала уже три дня. Не было никакой записки, никаких звонков, но поскольку Роберта собрала несколько чемоданов и захватила «Сааб», Сторми заключил, что она от него ушла.

И поймал себя на том, что ему все равно.

Разумеется, его волновали недосказанные моменты. Непрорисованные детали. Сторми терпеть не мог неразрешенных проблем, ненавидел, когда у него над головой висит камень. Но он предположил, что Роберта переговорит со своим адвокатом, тот рано или поздно с ним свяжется и они выработают какое-нибудь соглашение.

После чего он будет свободен.

Это было странное чувство, и Сторми еще не успел к нему привыкнуть. Все говорили ему, что так оно лучше. Даже Джоан. А Рэнс и Кен предложили ввести его обратно в холостяцкую жизнь, показать, что к чему, однако на самом деле Сторми еще не был готов снова начинать любовные отношения. Пока что не был готов. Конечно, рассказы друзей о кратких встречах с молоденькими девушками, готовыми делать всё, даже очень шокирующие вещи, звучали весьма соблазнительно, и у Сторми, вращающегося в кинобизнесе, хоть и на самой периферии, имелись соответствующие возможности, но у него просто не было желания сразу же броситься в водоворот социальной жизни, начать формировать новые эмоциональные отношения. Он чувствовал себя уставшим, истощенным, и ему хотелось прийти в себя, немного подзарядить аккумуляторы перед тем, как начинать все сначала.

Фруктовый салат в унитазе.

Роза и сыр в сливе раковины.

Эти образы не выходили у него из головы, и Сторми полагал, что именно поэтому, в частности, он не желал ввязываться во что-то новое. Его преследовали воспоминания о том, что случилось в пустом театре. С того самого дня его ежедневно терзали кошмарные сны, сны, в которых присутствовал старый родительский дом в Чикаго. Эти кошмары были заполнены одними и теми же сменяющими друг друга жуткими образами: ожившие куклы, умершие отцы, разгуливающие как ни в чем не бывало, и грязные девочки-подростки, помешанные на сексе.

И все же больше всего Сторми пугало то, что произошло в театре. Призраки, зомби и прочие общепризнанные атрибуты фильмов ужасов действительно внушали страх – особенно в реальной жизни, вне вымышленного контекста сценария, – однако тут его в первую очередь поразили иррациональность и непостижимость увиденного в разоренном туалете. Ибо эти вещи нельзя было объяснить и разложить по полочкам; они не являлись плодом художественного вымысла и фольклора, и, столкнувшись с ними, Сторми осознал, какой же он в действительности несведущий и алогичный.

В том, что он увидел, был какой-то смысл – тут не было никаких сомнений, – и его потрясло до глубины души то, что он до сих пор не мог понять, о чем идет речь.

Определенно, происходило что-то, происходило у самой границы реальности, что-то грандиозное и всеобъемлющее, что прорывалось в действительность в самых неожиданных местах, самым непредсказуемым образом.

И снова Сторми подумал о событиях в резервации. Вполне возможно, эти сверхъестественные события, порожденные одной и той же причиной, расходились во все стороны подобно кругам на воде.