Дом духов

Время текло размеренно, и единственным развлечением служили письма матери, где Клара писала о политической кампании отца, о безумствах Николаса, о чудачествах Хайме, который жил точно праведник, несмотря на свои влюбленные глаза.

Клара подсказала ей в одном из писем вернуться к керамике, чтобы занять руки. Бланка попробовала. Попросила привезти особую глину, которой пользовалась в Лас Трес Мариас, устроила свою мастерскую в задней части кухни и выбрала двух индейцев, чтобы построить печь для обжига керамических фигурок. Но Жан де Сатини смеялся над ее художническим порывом, говоря, что если это всего лишь занятие для рук, то уж лучше бы она вязала варежки или научилась печь слоеные пирожки. Бланка кончила тем, что оставила свою работу, не столько из-за сарказма мужа, сколько потому, что не пыталась соперничать с древним гончарным ремеслом индейцев.

Жан занимался организацией своего нового дела с таким же упорством, с каким раньше занимался шиншиллами, однако с большим успехом. Помимо некого немецкого священника, который тридцать лет колесил по этой земле в поисках забытого прошлого, никто больше не заинтересовался реликвиями инков, поскольку считалось, что они не имеют коммерческой ценности. Правительство запретило торговлю индейскими памятниками старины и передало концессию священнику, он был уполномочен реквизировать вещи и передавать их в музей. Жан впервые увидел их в запыленных музейных витринах. Он провел два дня с немцем, который был счастлив, что после стольких лет встретился с человеком, заинтересовавшимся его работой. Он не остановился перед тем, чтобы раскрыть свои обширные познания. Так Жан узнал о том, как можно определить время захоронений, научиться различать эпохи и стили, узнать, где располагались кладбища в пустыне — с помощью невидимых для привычного взгляда знаков — и в конце концов пришел к заключению, что хотя индейские черепки были лишены золотого блеска египетских погребений, они имели по меньшей мере ту же историческую ценность. И как только Жан де Сатини получил всю необходимую информацию, он организовал группы индейцев для раскопок ценностей, ускользнувших от археологического рвения священника.

Ритуальные керамические фигурки, зеленые от патины времени, стали прибывать в тюках индейцев или переметных сумах лам, быстро заполняя тайные помещения, отведенные для них. Бланка видела, как они хранились в комнатах, и поражалась их совершенству. Она держала их в руках, поглаживая словно загипнотизированная, и когда их упаковывали в солому и бумагу, чтобы отправить в далекие и неизвестные края, ее это ужасно огорчало. Керамика представлялась ей слишком красивой. Она чувствовала, что ее несовершенные поделки — персонажи Рождества Христова — не могут находиться под одной крышей с ритуальными фигурками индейцев, и главным образом поэтому бросила свою мастерскую.

Коммерция, связанная с продажей чудесных изделий из голубой глины, являлась тайной, так как они считались историческим достоянием нации. На Жана де Сатини работало несколько групп индейцев, которые пробирались нелегально, минуя запутанные приграничные переходы. У них не было документов, свидетельствующих, что они причислялись к человеческим существам, они были молчаливы, примитивны и непроницаемы. Всякий раз, когда Бланка интересовалась, как попали эти существа в ее патио, они отвечали ей, что приходятся двоюродными братьями индейцу, прислуживавшему за столом, и действительно все они были похожи друг на друга. В доме они не задерживались подолгу, большую часть времени проводя в пустыне, без какого бы то ни было снаряжения, за исключением лопаты, чтобы копать песок, и шарика коки во рту, чтобы поддерживать силы. Иногда им удавалось обнаружить полураскопанные руины в каком-нибудь селении инков, и вскоре они наполняли кладовые в доме тем, что похищали при раскопках. Поиски, транспортировка и реализация товара производились крайне осторожно, и Бланка не сомневалась, что в деятельности мужа было что-то незаконное. Жан объяснил ей, что правительство слишком ревниво относится к этим грязным кувшинам и жалким каменным бусам, и, чтобы избежать вечных хлопот с официальными чиновниками, он предпочитает вести дело по-своему. Он вывозил их из страны в опечатанных ящиках с фруктовыми этикетками, благодаря пособничеству нескольких заинтересованных инспекторов таможни.

Но не это волновало Бланку. Ее беспокоили мумии. Она привыкла к умершим, потому что еще в детстве наблюдала, как мать за столом о трех ножках вызывала их души. Она различала их прозрачные силуэты, проходя по коридорам родительского дома, слышала, как они шумят в шкафах, видела их во сне, когда они предвещали несчастья или выигрыш в лотерее. Но мумии — это другое дело. Эти сжавшиеся существа, завернутые в ткани, что расползались как пыльные тряпки, с высохшими, желтыми головами, со сморщенными ручками, с зашитыми веками, с редкими волосами на затылке, с их ужасными беззубыми улыбками, этот прогорклый запах и печальный вид древних трупов выворачивали ей душу. Их было мало. Очень редко индейцы приходили с мумией. Медлительные и невозмутимые, они появлялись в доме, таща огромный, запечатанный глиняный сосуд. Жан осторожно вскрывал его в комнате с притворенными окнами и дверями, чтобы никакое движение воздуха не превратило находку в пепел и пыль. Внутри сосуда, подобно косточке странного фрукта, находилась мумия, похожая на зародыш, завернутая в ткани, окруженная жалкими сокровищами в виде бус из зубов и тряпичных кукол. Мумии высоко ценились — частные коллекционеры и некоторые иностранные музеи очень хорошо за них платили. Бланка спрашивала себя, каким должен быть человек, решивший коллекционировать мертвых, и где он собирается их держать. Она не могла себе представить мумию как часть украшения какой-нибудь гостиной, но Жан де Сатини объяснил ей, что, если их поместить в стеклянную урну, для какого-нибудь европейского миллионера они могут стать более ценными, чем любое другое произведение искусства. Мумиями трудно было торговать, их было опасно перевозить и переправлять через таможню, и поэтому они неделями оставались в кладовых дома в ожидании своей очереди, чтобы отправиться в долгое путешествие за границу. Бланке они снились, у нее начались галлюцинации, она словно воочию видела, как они бродят по коридорам, путаются под ногами, маленькие, как гномы, лукавые и таинственные. Она запирала дверь своей комнаты, укрывалась с головой и так проводила часы, дрожа, молясь и призывая свою мать усилием мысли. В письмах она рассказала об этом, и Клара ответила, что она не должна бояться мертвых, скорее живых, ведь, несмотря на дурную славу, мумии никогда ни на кого не нападали; наоборот, по своей природе они были довольно робкими. Советы матери подбодрили Бланку, и она решила следить за этими гостями из царства мертвых. Она молча поджидала их, карауля в приоткрытых дверях своей комнаты. Вскоре она уверовала в то, что мумии бродят по дому, волоча свои детские ножки по коврам, шушукаются, как школьники, толкаясь, проводя все ночи маленькими группами по двое или трое, всегда следуя в направлении фотолаборатории Жана де Сатини. Иногда, казалось, она слышит далекие, будто загробные стоны. Испытывая не поддающийся контролю ужас, она кричала, зовя мужа, но никто не приходил, а ей было слишком страшно бежать через весь дом, чтобы найти его. С первыми лучами солнца Бланка приходила в себя, могла управлять истерзанными нервами, отдавала себе отчет в том, что ночные страхи были плодом лихорадочного воображения, и успокаивалась, пока снова не опускались ночные тени и не начинался новый период страхов. Однажды она не выдержала напряжения, которое ощущала по мере приближения ночи, и решила поговорить о мумиях с Жаном. Они ужинали. Когда Бланка рассказала ему о стуке шагов, перешептывании и приглушенных криках, Жан замер с вилкой в руке и открытым ртом. Индеец, входивший в столовую с подносом, споткнулся, и жареный цыпленок покатился под стул. Жан призвал на помощь все свое очарование, твердость и здравый смысл, чтобы убедить ее в том, что у нее шалят нервы и что в действительности ничего подобного не происходит, что все это является плодом ее больной фантазии. Бланка сделала вид, будто принимает его доводы, но уж очень подозрительными показались ей горячность мужа, который обычно не придавал значения ее проблемам, а особенно лицо слуги, мгновенно утратившее невозмутимое выражение идола, и его широко раскрытые глаза. Про себя она решила, что настал час разобраться во всем окончательно. Этим вечером она рано попрощалась, предупредив мужа, что собирается принять успокоительное и уснуть. Вместо этого выпила большую чашку черного кофе и расположилась у двери, готовая провести много часов без сна.

Она уловила первые шажки около полуночи. Приоткрыла очень осторожно дверь и высунула голову, в тот самый момент, когда одна маленькая съежившаяся фигура проходила в глубине столовой. На этот раз Бланка была уверена, что ей это не снится, но из-за тяжелого живота ей понадобилась почти минута, чтобы дойти до коридора. Ночь была холодная, и дул свежий ветер пустыни, скрипели старые софиты дома, а занавески надувались, как черные паруса в открытом море. С детства, когда она слушала на кухне сказки Нянюшки о буках, она боялась темноты, но не осмелилась зажечь свет, дабы не спугнуть маленькие мумии в их странствии.

Вдруг полное молчание ночи разорвал хриплый крик, приглушенный, словно выходящий из глубины гроба, как про себя подумала Бланка. Она становилась жертвой болезненных чар загробной жизни. Она задержалась, сердце готово было выпрыгнуть из груди, но второй стон вывел ее из задумчивости, дал новые силы, чтобы добраться до дверей лаборатории. Она попыталась открыть ее, но дверь была заперта на ключ. Бланка прислонилась к ней ухом и тогда ясно различила бормотание, приглушенные крики и смех, и уже не сомневалась, что все эти звуки издавали мумии. Она вернулась в свою комнату в твердом убеждении, что дело не в ее расшатавшихся нервах, а в чем-то жутком, что творится в тайной берлоге ее мужа.

На следующий день Бланка подождала, когда Жан де Сатини закончит свой скрупулезный утренний туалет, позавтракает с обычной предусмотрительностью, прочитает газету до последней страницы и наконец отправится на ежедневную утреннюю прогулку; и ничто в ее невозмутимом спокойствии будущей матери не выдавало ужасного решения. Когда Жан ушел, она позвала индейца на высоких каблуках и впервые дала ему поручение.

— Пойди в город и купи мне засахаренные папайи, — сухо приказала она.

Индеец отправился медленной рысцой, и она осталась с другими слугами, которых боялась гораздо меньше, чем эту странную личность со склонностью к изысканным манерам. Она прикинула, что располагает двумя часами до его возвращения, и поэтому решила не торопиться и действовать спокойно. Она пошла в лабораторию с уверенностью, что при свете дня мумии не осмелятся паясничать, и надеялась, что дверь будет открыта, но дверь оказалась на замке, как всегда. Она примерила все имевшиеся у нее ключи, но ни один не подошел. Тогда она взяла самый большой нож на кухне, просунула его в щель и стала поворачивать, пока не посыпались сухие щепки дверной рамы, и тогда она смогла отодвинуть замок и войти. Дверь была так повреждена, что скрыть это было бы невозможно, и Бланка потихоньку стала искать разумные объяснения, однако утешалась тем, что как хозяйка дома имела право знать о происходящем под его крышей. Несмотря на свой здравый смысл, который больше двадцати лет сопротивлялся Клариным прогнозам и танцующему столу о трех ножках, Бланка задрожала, когда переступила порог лаборатории. На ощупь поискала выключатель и зажгла свет. Она очутилась в просторной комнате, стены которой были выкрашены черной краской, а на окнах висели тяжелые занавеси такого же цвета, и ни один самый слабый луч света не проникал сквозь них. На полу лежали темные плотные ковры и повсюду располагались лампы, люстры и экраны, которые она впервые увидела у Жана во время похорон старого Педро Гарсиа, когда граф фотографировал мертвых и живых. Это повергло крестьян в ужас, и они растоптали пластинки ногами. В замешательстве Бланка осмотрелась: она словно находилась в центре фантастической сцены. В открытых сундуках лежали нарядные одежды всех эпох, украшенные перьями, завитые парики и пышные шляпы, а на позолоченной трапеции, спускающейся с потолка, висела кукла-мальчик человеческих размеров, будто бы расчлененная. В одном углу Бланка увидела забальзамированную ламу, на столах бутылки с янтарными ликерами, а на полу шкуры экзотических животных. Но больше всего ее поразили фотографии. Увидев их, она остолбенела. Стены студии Жана де Сатини были сплошь увешаны эротическими снимками, раскрывающими его тайный порок.

Бланка медленно смотрела на них, и прошло какое-то время, прежде чем она поняла, что видит, потому что была лишена подобного опыта. Она узнала наслаждение как последний и прекрасный аккорд в долгих отношениях с Педро Терсеро. Они несли свою любовь радостно, не спеша, по краю лесов, пшеничных полей, по берегу реки, под огромным небом, в молчании долин. У нее не было времени на отроческие переживания. Пока ее подруги по коллежу украдкой читали запрещенные романы с пылкими героями-любовниками и девушками, жаждущими избавиться от невинности, она сидела в тени сливовых деревьев во дворике монахинь, закрывала глаза и вспоминала мельчайшие подробности своих летних встреч с Педро Терсеро Гарсиа, который обнимал ее, нежно ласкал, вызывая из ее глубин те же аккорды, что брал на гитаре. Едва пробудившиеся в ней инстинкты сразу же были удовлетворены, и ей в голову не приходило, что страсть может иметь другие формы. Эти бурные откровения казались в тысячу раз ужасней, чем все, что она навоображала о мумиях и ожидала здесь увидеть.

Она узнала лица слуг их дома. Здесь был представлен весь двор инков, обнаженных, таких, какими Бог послал их в мир, или едва прикрытых театральными одеждами. Она увидела бездонную пропасть между бедрами кухарки, ламу верхом на хромой служанке, бесстрастного индейца, который служил им за столом, голого, словно новорожденного, безусого и коротконогого, с неподвижным, каменным лицом и несоразмерным пенисом в момент эрекции.

Долгое время Бланка не могла стряхнуть оцепенения, пока не почувствовала, что ее охватывает ужас. Она попыталась рассуждать трезво; поняла, что Жан де Сатини хотел сказать ей в свадебную ночь, когда объяснил, что не питает склонности к супружеской жизни. Она догадалась о роковой власти индейца, вспомнила лукавые насмешки слуг и почувствовала себя пленницей чистилища. В этот момент девочка шевельнулась внутри нее, и Бланка вздрогнула, как если бы прозвучал предостерегающий колокол.

— Моя дочь! Я должна увезти ее отсюда! — воскликнула она, обнимая живот.

Она выбежала из лаборатории, пронеслась через весь дом с быстротой молнии и оказалась на улице, где страшная жара и безжалостный полуденный свет вернули ее к реальности. Бланка поняла, что не сможет далеко уйти пешком с таким животом, ведь она была уже на девятом месяце. Она вернулась в свою комнату, взяла все деньги, что нашла, собрала узелок с несколькими платьями из своего пышного приданого и отправилась на вокзал.