Дом горит, часы идут

Возникает чувство, будто ты на сцене. Или так: ты сидишь в зале и следишь за тем, куда поворачивает сюжет.

19.

Выход нашли радикальный. Если такое произнести вслух, впечатление будет оглушительным.

Словно рядом разрядили пистолет. На расстоянии буквально нескольких метров.

Тут не только впечатление, но почти выстрел. Причем все видишь крупным планом.

Вообще эта история напоминает кинематограф времен Мозжухина и Холодной.

Казалось бы, это светящееся искусство должно говорить о чем-то праздничном, но его тянет на кровь.

Любовные драмы завершаются дулом у виска. Будто других вариантов просто нет.

Лизин поступок обсуждали недолго. Все сразу согласились с тем, что ее надо убить.

Чего миндальничать? Зато больше никто не захочет писать анонимные письма.

При этом один помешивал чай ложечкой, а другой вяло листал утреннюю газету.

Азеф в разговор не вмешивался. Следил за тем, как его идея становится общим достоянием.

Уже говорилось, что это его излюбленная точка зрения. Вроде как ты участвуешь и в то же время смотришь со стороны.

Правда, воображение работало вовсю. Отчетливо представлялось, что будет потом.

Как обычно, он отталкивался от стола, заставленного закусками и бутылками.

Конечно, лучше всего ресторан. Впрочем, в крайнем случае можно и дома.

Пригубил из бокала, заел красной рыбой и как бы между прочим посмотрел на часы.

Ну что там: все или еще нет? Скорее всего, минут десять до окончательного решения вопроса.

Даже озноб пробежал по телу. Ведь перед лицом смерти человек беззащитен, как бьющийся на ветру лист.

Потом что-то подсказало: конец. Представил Блинову, лежащую в луже крови.

В общем-то, это уже не Лиза, а никому не нужная кукла. Опрокинулась навзничь и пустыми глазами смотрит вверх.

Больше всего Азеф доволен тем, что его как бы нет. Скрылся за самоваром, как за ширмой, но все нити держит в руках.

20.

Выходило, что все непросто. Только прозвучало грозное революционное слово, как все сорвалось.

В качестве убийцы наметили Ивана Каляева. Тем более что он все время просился в дело.

Так вот тебе возможность показать себя. Дальше стреляй хоть в великого князя.

Иван изобразил какого-то буку. Сказал, что слишком хорошо знает Лизу и потому это исключено.

Бывают, оказывается, такие колеблющиеся боевики. Решимости в них столько же, сколько сомнений.

Не помешало ли Каляеву то, что он любил книги? Как раз недавно прочел на эту тему роман.

Намеренно взял “Преступление и наказание”. Тоже в порядке подготовки к будущим испытаниям.

По Достоевскому получалось, что если одна жертва нужная, то рядом непременно возникнет кто-то случайный.

Вот, например, старуха процентщица и ее сестра Лизавета. Да еще Лизаветин неродившийся ребенок.

Когда кровь начинает литься, то ее не остановить. Будет хлестать, как из крана.

Не уговаривал ли Федор Михайлович Ивана? Не просил ли его быть менее категоричным?

Конечно, согласиться было трудно, но отбросить эти доводы тоже никак не получалось.

Оставалась золотая середина. Бороться надо, а умножать число жертв совсем необязательно.

Потому на счету Каляева не только одно убийство, но несколько спасенных.

Сначала он уберег Лизу Блинову. Потом двоих племянников великого князя.

Когда увидел в карете детей, буквально прирос к месту. Рука не поднялась бросить бомбу.

Потом ждал несколько дней. Когда убедился, что князь едет один, выполнил поручение партии.

Очень хотелось бы, чтобы это учли на Страшном суде. Чтобы его второй приговор был не столь необратимым, как первый.

21.

Азеф, конечно, сердился на Каляева. Правда, в той же степени он радовался.

Все же неплохо представлять две равные половины. Если одна против, то другая за.

Думаешь: раз все может развалиться из-за одного человека, то у революции вряд ли есть какие-то шансы.

Кто-то обязательно все испортит. Единоличным решением поставит на восстании крест.

Скажет: не хочу и не буду. Плюю на то, что верхи не могут, а низы не хотят.

Это если рассуждать в общем. Когда же он переходил к частностям, тут преобладало недовольство.

Азефа в Коле сердила расхлябанность, а в Каляеве – чрезмерная самостоятельность.

У Платоныча на все свои резоны. Из-за какой-нибудь мелочи будет спорить до хрипоты.

С одной стороны, никто не отменял дискуссий, а с другой – здесь что-то не так.

Боевик в первую очередь исполнитель, а в данном случае выходило, что автор.

Тут для Азефа смысл разногласий. Остальные его претензии только кое-что уточняют.

Зачем, к примеру, Ивану доисторические определения? Для чего так усложнять свою жизнь?

Ну что такое “мораль”? Попробуй хоть на зуб, хоть на ощупь, ничего не почувствуешь.

Смешное, если вдуматься, слово. Начнешь разбираться и обнаружишь французское “мо”.

“Мо-раль” надо трактовать как “шутки ради”. Пусть перевод и неточный, но верный по существу.

Еще “морализирование” схоже с “миндальничаньем”. С той мелочной опекой, в которой нуждаются слабые люди.

Азефу мораль и миндальничанье ни к чему. Слишком расплывчатые это понятия, чтобы ими руководствоваться.

Он предпочитает другие выражения.

Вот, к примеру, “бомба”. Это слово не только обозначает адское устройство, но вмещает его в себя.

Слово взрывается и распадается на части. После звонкого “бом…” следует растерянное “ба…”.

И внутри “пистолета” находится “лёт”. Так в стволе спрятана пуля, в любой момент готовая полететь.

Главное, чтобы ничто не отвлекало и можно было без остатка отдать себя цели.

Кстати, это еще одна претензия к Ивану. Отчего он все время сворачивает на постороннее.

Казалось бы, если ты отважился на такое, то изволь направлять взгляд по линии ствола.

Ни о чем больше не думай. Представляй круг мишени и мысленно нажимай на курок.