Дом и дорога

— Я рад, что вы решились на эту маленькую вылазку в эпоху бронзы. Может, из-за нее-то и стоило взять в руки лопату. — Лагунов поворачивается к нам. — Кто остается только путешественником, узнает все из вторых рук и только наполовину.

Василий Степанович, как видно, времени даром не терял. В последние дни он шпарит из Торо целыми страницами.

— Перестань вертеться, Сергей! — говорит Олег. — Дай поесть.

Но Сережа не слышит. Приподнялся за столом, вытянул шею, глаза бегают. Ага, вон в чем дело! Заметил, что у Лагунова нет ложки. Отдал свою, добрая душа. Лагунов не понял этого жеста и вернул ложку. Сережа снова положил ложку перед Лагуновым и отвернулся равнодушный: дескать, мне это ничего не стоит, кушайте на здоровье, Василий Степанович.

— Я вырос в Азии, — улыбается Лагунов. — Здесь плов едят руками.

Он слепил из риса аккуратный шарик и отправил его в рот.

Сережа порывается что-то сказать, но докричаться до нас теперь трудно, застолье расстроилось.

Он, видно, не успокоится, пока не скажет речь. Он возбужден, в его жестах появилась какая-то незнакомая мне лихость. Натруженной рукой он держит стакан, глаза его блестят, и весь его вид говорит, что вот он, домосед и книжная душа, пирует в компании археологов, под южным небом, на широте Карфагена, черт возьми!

— Тихо! Вы можете помолчать? — Сережа поправляет очки, долго вертит в руках стакан и вдруг начинает с воодушевлением: — Как бывает? Приезжаешь, привыкаешь к людям, люди и места входят в твою жизнь, а потом ты уезжаешь, и все остается как было, и жизнь продолжается без тебя. Но надо ездить. Путешествия оздоровляют душу. Надо путешествовать, ибо, как говорит один старый автор, сидение на месте и медленная езда — это смерть и диавол. И я всех вас люблю!

— Наш-то путешественник, — начинает Олег, но его голос тонет в шуме рукоплесканий. Алина подбегает и целует Сережу в бороду.

Через отброшенный полог палатки хорошо видно лагерь, горы, заросли тамариска, выжженную степь. Там, в городе, эта картина могла бы увлечь воображение, а мысль о себе, разглядывающем пустыню из глубины палатки, заставила бы сильней колотиться сердце. А здесь? Здесь все быстро стало бытом. Мы легко освоились с экспедиционной жизнью, привыкли к парусиновой крыше над головой, научились ценить палаточный уют, особенно в те дни, когда дул афганец.

Быт? Ну и хорошо. Он-то нас и делает. Мы не были туристами. Эти два месяца в пустыне были заполнены трудами, и постепенно мы прониклись теми же интересами и заботами, что и археологи.

За стенами палатки разговаривает Борис с Сашей Верченко. Борис говорит вполголоса, слов не разобрать. Я слышу только Сашу.

— Каждый год приезжаю. Иногда дважды в год. Да, разумеется, новые места, новые люди... Конечно, осенью — фрукты, весной — свои радости... Да, да... Нет, не в этом дело. Копаем. Работа, понимаешь?

Понимаю. Кто остается только путешественником... Усвоил. Не смотреть, а работать. Чего же проще.

Палатку заливает светом. Это костер, он быстро разгорается, сыплет искрами. Вокруг огня веселая толчея, кто-то смеется. Олег пробует голос. Скоро все замолкают. Олег начинает петь. У него красивый сильный баритон.

Над темным кряжем Аруктау зажигается Вега. Завтра мы уезжаем.

1974

ПРОСТОРЫ НЕ ЗНАЮТ ТОСКИ (ИЗ МОНГОЛЬСКОГО ДНЕВНИКА)

Дорога, степь, покатые песчаные холмы.

Рыжая пыль медленно оседает за машиной.

То и дело дорогу перебегают мыши-полевки: услышали шум мотора, замерли и бросаются в норы, оставляя за собой пыльные дымки. Мелькнуло в траве тяжелое жирное тело на коротких ножках — сурок-тарбаган.

На бледном небе дрожит изменчивая геометрия птичьих росчерков. Это степные жаворонки. Они трепещут перед нами на своих крохотных крыльях, зависают над мотором и внезапно стреляют в сторону.

Покачивания, подрагивания, толчки — дорога. Я поудобней усаживаюсь среди спальных мешков, меховых курток и рюкзаков.

Так, хорошо. Можно осмотреться, прийти в себя. Два часа на монгольской земле, а уже есть что вспомнить.

Вокзал в Улан-Баторе был не по-воскресному спокойным и малолюдным. Это был чужой вокзал, другая страна... Пожилая монголка в оранжевом дэли тащила за руку внука, у выхода в город ожидала своего хозяина низкорослая лошадка.

Оглядеться мне не дали. Я стоял на перроне растерянный, затолканный, а друзья говорили все разом:

— Приехал, наконец! Ну и славно. Вовремя поспел: уезжаем в командировку. Здоров? Едем с нами.

Кто-то сказал: «Пусть отдохнет», — а кто-то: «Он что, отдыхать сюда приехал?» — а Пахомов своей торопливой скороговоркой уже шептал:

— У меня есть бутерброды, в термосе кофеек, перекусишь дорогой. Сейчас заскочим в монастырь, там сегодня служба. Надо показать московскому коллеге, он скоро улетает. И ты давай, давай набирайся впечатлений.

В ушах у меня еще стоял перестук колес, телу не хватало качания вагона, к которому оно привыкло за несколько суток пути, а я уже отбрасывал тяжелый полог храма...

Нет, с самого начала. Мы остановили машину у южных ворот монастыря, возле побеленной каменной ограды. Это был Гандантекчинлинг — единственный в МНР действующий ламаистский монастырь. Мы двинулись гуськом по дорожке из тесаного камня под нестройный перезвон бронзовых колокольчиков на черепичных крышах. Как-то не по-нашему они звонили, какой-то будничный был звон, дешевый... У восточной стены храма стояли хурдэ — молитвенные мельницы. Я слышал о них раньше, где-то даже читал, но так и не мог представить, что же это такое. Оказалось — полые цилиндры из дерева и металла на оси. «Чтение» молитв в ламаизме донельзя упрощено: один поворот цилиндра означает прочтение всех (!) молитв. Удобная штука, совершенно в духе времени. На крыльце храма сидели каменные львы. Их оскаленные пасти, из которых недавно курился ароматный дым, были выпачканы воском. Такие маленькие, чуть побольше собачонки, неопрятные львы-замарашки. Выглядели они мирно. И то сказать: кого напугаешь, если твой рот набит огарками свечей и курительных палочек.

Мы отбрасываем тяжелый полог храма, и в нос нам ударяет приторный запах благовоний. Два ряда красных деревянных колонн, расписанных позолотой и украшенных резными фигурками драконов. С потолка свисают на шнурах матерчатые цилиндры, шелковые платки, ленты.

Дощатые помосты. На войлочных подушках восседают ламы. Перед ними на столиках сосуды с водой, бронзовые чашечки для жертвоприношений, священные книги. Ламы заунывно поют, невнятно бормочут, делают таинственные пассы руками, неожиданно вскрикивают. Потом один берет со стола раковину и принимается остервенело дуть в нее, другой бьет в гонг. Все это: вскрики, удары гонга и рев раковины — повторяется в каком-то непонятном, на наш слух совершенно произвольном ритме.

Северную стену храма занимает иконостас. В застекленных шкафах шеренгами стоят бурханы — божества ламаистского пантеона. Это фигурки из дерева, папье-маше, литые, кованые, все ярко раскрашенные. Их такая тьма, этих бурханов, что они кажутся предметами не культа, а ширпотреба.

Служба между тем продолжается. Глухо ревет раковина, курятся свечи, над головами плывет звон медных тарелок. Ламы бубнят, вскрикивают. Впрочем, без особого энтузиазма. Впечатление такое, словно они разыгрывают старый, изрядно надоевший спектакль. При некотором усилии можно было, конечно, проникнуться приличествующим обстановке настроением, если бы не существовало множество деталей, снижающих, так сказать, пафос церемонии. Ламы с нездоровой бледностью на пухлых лицах сидели в засаленных одеждах и были плохо выбриты. Один откровенно манкировал своими обязанностями, глазел по сторонам; другой зевал, прикрыв рот ладошкой; здоровый, с молодым сытым лицом лама исподтишка ухмылялся. К красным колоннам были прикручены проволокой огнетушители. Дерево все-таки кругом. И уж совсем очаровательной была красная шкатулка с прорезью на крышке и надписью «For offering» — «для пожертвований». Стало быть, и англо-саксов не забыли. Верующих в храме толкалось немного. Несколько ветхих старушек — вот и все. Остальная публика была несерьезной — зеваки, вроде нас, туристы, иностранцы, смешливые монгольские школьницы со значками «Ну, погоди!»