Дом малых теней
Шрифт:
А эта уже никогда не заживет.
Официантка шепталась с молодым барменом. Они смотрели на нее. Все смотрели на нее. Она неловко размяла одеревеневшие пальцы. Слезы текли по подбородку, падали ей на руки. Больше сюда ни ногой. Накатывали и уходили какие-то дурацкие мысли, а ком все так же стоял поперек горла. Ее закупорило, как бутылку,— она застряла в самой себе и никак не могла выйти из ступора. Боль острым льдом полоснула по нутру. Удивительно, но жалость к себе на краткий миг вознесла ее над всем этим кошмаром, даруя мимолетную эйфорию.
Кэтрин бросила на стол две мятые двадцатки. Хорошо хоть, что наличные с собой. Одна мысль о расплате картой чуть не повергла ее в панический смех. Ага, конечно. Вот этими вот дрожащими руками — и давить
Она понимала, что не сможет пройти через зал к дверям на своих высоких каблуках. Как будто мало было унижений за столом. Вселенная хочет, чтобы она встала на четвереньки и рыдала. Какие-то любопытные незнакомцы ухмылялись, глядя на нее.
За что?
Потому что он нашел себе кого-то еще. Tы напрягаешь, ты утомляешь, ты пессимистка, ты вгоняешь его в депрессию, ты странная, никто не хочет с тобой водиться, стоит им узнать тебя поближе. Он встретил другую. Он последнее время был какой-то отрешенный. Надо было доверять инстинктам. А ты их подавляла, как болезненную паранойю, и к чему все пришло? Он встретил другую, чтобы завести с ней детей.
Потому что у тебя был выкидыш.
Она шла домой, прижимаясь к холодным кирпичным твердям города, растянувшегося, казалось, на тысячу миль, и смотрела на смутный, размытый мир, но ничего толком не видела.
Глава 14
Кое-как доковыляв до спальни, вцепившись в бутылку с мешаниной из лимонада и водки, Кэтрин рывком задернула шторы. Прямо под ее окном по улице прошла компашка из ржущих мужиков.
Она выпуталась из идиотской юбки — с самого ведь начала было ясно, что в этом невозможно ходить! — стянула с ног чулки, потом рухнула на кровать. Повернулась на бок, чувствуя, как рыдания сдавливают горло.
Внезапный порыв заставил ее взяться за телефон, и она стала прокручивать меню в яростном желании стереть ту папку, где хранились все его сообщения. Надо удалить их здесь и сейчас, чтобы потом не копаться месяцами, а то и годами, выискивая какую-нибудь воображаемую зацепку. Но она не могла справиться с этой чертовой сенсорной клавиатурой — пальцы не слушались. Одно неловкое движение, и телефон упал на пол.
За что он так с ней? У него что, появилась другая? Но кто? Не может такого быть! И так — до сводящей с ума головной боли, до тех пор, пока теории и домыслы попросту не иссякли.
Кэтрин провалялась в кровати дотемна, цедя водку из горла. Когда телефон свистнул, оповестив о новом сообщении, она безо всякой грациозности сползла на пол по куче верхней одежды и белья и подцепила его. Сообщение было от какой-то компании, призывающей ее затребовать компенсацию за неправильно оформленную страховку. Она послала компании в ответ короткое ПШЕЛНАХ, потом снова стиснула зубы, сама не своя от желания написать Майку.
Скажи ему, что снова беременна. Ага, двадцать раз. Молчи. Покажи, что тебе на него плевать.
Она стерла три строчки набранного текста. Даже пребывая в дикой тоске, ощутила отвращение к самой себе, перечитав этот жалкий сварливый бред. Отчаяние сдавило ее сердце — полновесное, тяжкое, беспощадное.
Суньте меня в ящик с котятами. Не хочу, чтоб было больно. Нарядите меня в красивое платьице и откройте мои большие милые глазки, а еще сделайте так, чтобы я никогда-никогда больше не вышла наружу. Во мне уже живой клеточки не осталось. Больше боли я не снесу, я просто исчезну.
Она попыталась встать и побежать на кухню — к ножницам с оранжевыми ручками из пластика. Но ноги ее не слушались, Кэтрин чуть не упала.
— Уродина жирная,— сказала она себе. Вот так вот, ее опять поставили на место. А место ее известно где. Пришла пора обкорнать себя до самой сути. По крайней мере он поймет, почему она так поступила с собой.
В следующий миг она осознала, что стоит босиком на холодном полу кухни и сжимает в руке ножницы, так и прыгнувшие из ящика у раковины. Острия коснулись кожи на животе. Она с ужасом уставилась на
них. Ну нет, снова на это она не пойдет… Но отчаянное, мерзкое желание наказать себя было столь велико, что сомкнутые лезвия заходили ходуном вверх-вниз. Она вообразила, как металл входит в нее, глубоко-глубоко, а потом она проворачивает его внутри себя, рассекая все жизненно важные каналы и обрывая мучения собственной бесполезной туши. Желание становилось жгучим, почти что непреодолимым, рука дрожала. Но вторая рука изо всех сил, до белизны костяшек, старалась отвести ножницы в сторону. Инстинкт самосохранения нежданно-негаданно дал о себе знать, и Кэтрин чуть ли не зааплодировала самой себе: ну и ну, подруга, какие-то мозги у тебя еще остались. Она отшвырнула ножницы, и те глухо клацнули о микроволновую печь. В принципе достать их еще можно. Какое-то ужасное, разрушительное начало, живущее в ней, все еще желало самого плохого исхода. Пэтси Клайн, вруби на всю катушку Пэтси Клайн, стрельни в мозги из пушки ради Пэтси Клайн. Ой, да никто ни в кого стрелять не будет, у тебя даже пушки нет, дурочка. Рано сдаваться, надо стараться. Се ля ви — такова жизнь!Она рассмеялась жутким смехом, потом сползла на пол и стала давиться рыданиями.
Часы на DVD-плеере показывали 6:49. Утро субботы. Она поднялась с пола и улеглась на софу, где и пролежала до вечера воскресенья.
Медленно, постепенно шок отступил, как тенистый прилив, оставив после себя островки грязного ила. Над ними висел серый горизонт. Буря в мозгу сменилась штилем. Было медленно, тошно, монотонно, как обычно бывает, когда принимаешь неизбежное и при этом не можешь заснуть: принимаешь, вымотавшись до предела. Но в принятии есть некоторое облегчение. С ним ты быстрее погружаешься на дно. А достигнув дна, начинаешь вдруг видеть все отчетливо таким, какое оно есть на самом деле.
В воскресенье утром она открыла свой внутренний сейф и извлекла каждую папочку для тщательного изучения. К утру понедельника дошла до последней. Вот сколько времени потребовалось для повторного расследования всех обстоятельств. С удивительной ясностью, в подробностях, достойных эксперта-криминалиста, память вернулась к ней — цветным, профессионально озвученным фильмом. Из отсмотренного Кэтрин сделала выводы и авансом отыграла полугодовой курс психотерапии, недавно оплаченный родителями.
Сначала она вернулась в лондонские годы, на вращающийся стул в кассе Музея детства, в прижившуюся тоску, которая стала физической болью, пока ее не сделали помощником куратора. Потом появилась квартира в Волтом-стоу с маниакально жизнерадостными девицами, трусившими в полшестого утра, потряхивая блондинистыми хвостиками (а по выходным — блондинистыми гривами до плеча) на пилатес и тренажеры. Знакомство с ними дальше вежливого обмена банальностями не зашло.
Она смотрела, как стерва из издательства, специализирующегося на антиквариате, поставила крест на ее надеждах, украв идеи для двух книг. Она вновь увидела жирного, похожего на грушу коллегу, который дважды безуспешно подкатывал к ней, пока она не ушла на должность младшего партнера в аукционный дом, сняв комнату в Килберне за пятьсот фунтов и решив во что бы то ни стало прожить на оставшиеся от зарплаты три сотни.
Потом были два пропащих года в аукционном доме и тяжелый разрыв с мужчиной значительно старше ее. Она не смогла полюбить его, а он попытался задушить ее, когда она порвала с ним.
Далее последовали два года на частном телеканале «Сокровища старины» и год в условиях изоляции и злобы, исходящей от сплоченной своры шустрых девок, одетых как фанатки Кейт Мосс. Она и сейчас желала им всем сдохнуть в муках.
Когда ее воспоминания дошли до инцидента с одной из них, предводительницей этой своры, она включила быструю перемотку, минуя последовавший за инцидентом кризис, из-за которого родителям пришлось приехать и забрать ее, хотя они были в отпуске в Португалии, и полго-да на антидепрессантах в своей же детской комнате, прямо тут, в добром старом Вустере. Не поручилось сладить с собой, пришлось родителям забратъ тебя домой, в тридцатъ-то шесть лет.