Дом моделей

А очередной, давно уже лишенный души, лишался навеки и задержавшегося, по недосмотру, на земле тела, которое сначала становилось все более и более прозрачным, а потом и вовсе обращалось в ничто, в прах, в пуговицу какую-нибудь, в колпачок от авторучки, в медяк трехкопеечный...

По мере того как расходовалась неистощимая обойма, в акции установился определенный порядок. Застывшие там, где их застало начало отстрела, выползни адские постепенно стали перемещаться, по очереди занимая одно и то же место: прямо напротив Владимира, за противоположным концом стола. Стоило одному вернуться в невидимость, как другой уже спешил занять его место, становился в полный рост, анфас, кое-кто сам себе завязывал галстуком глаза... И смелая, настоящая десантная работа превратилась для Владимира в тир. И показалось ему, что не вагон это, а гараж какой-то или подвал, что ли, и где-то поблизости заработал мотор грузовика, и померещились ему на собственных плечах даже погоны другие... Ничего он, собственно, не понял, но тошно ему стало, муторно, бросил он на пол пистолет и плюнул следом черной густою слюной...

– Не могу, – сказал Володя. – Как бараны... Горите вы синим огнем – не могу.

В то же мгновение все недострелянные поблекли и распались так же, как и казненные. Только дымки поплыли к потолку в разных местах вагона... Один лишь бородач не сдался.

– Не верю! – грохнул он густым почвенным баритоном. – Не верю. Не желаю верить во всю эту мистику, во все эти интеллигентские столичные штучки. Насквозь прогнили, масоны, инородцы, кибернетики хреновы! Совесть растеряли, под джаз трясетесь... групповухи устраиваете, и ведь кого тянете в них? Бабу мою среднерусскую, мать-героиню батрацкую! И ее-то, светлокосую – в группу?! В биде ваши проклятые – синеокую?! Не дам! Лес спасу, реку спасу, болото спасу, гумно и околицу сохраню... А ты, малый, – дурак ты, Ваня, хоть и Владимир. Они ж обманули тебя, мудрецы московские. Верь мне, Вовка. Чему хорошему автор-то твой тебя научит? Ишь, на что замахнулся... Великий-то, он ведь нашего, русского корня был. Дворянская хоть, а все родная кость. Ну нафантазировал малость, ну черта немецкого подпустил... А они и рады! А они и давай изгиляться, подражать давай, демонов и покойников в словесность понатащили... Признаться-то, и оригинал был... того... преувеличен сильно... А присмотреться-то – фельетон злобный, больше ничего, да из житий понадергал. Зато модный, арку-то всю хулиганы исписали, вот тебе и рукописи негорючие. А где же боль истинная, страдание неутешное? Где народное слово крепкое? Где земля?! Продали землицу родную, вот вайнштейн с бронштейном в литературу и полез... Нет, ты мне скажи, где земля?! Я тебя спрашиваю, сержант! Автора твоего, эпигона бездарного, спрашиваю – где, мать вашу, земля?!

И орал он, и слюной из бороды брызгал, и уже наступал на одуревшего от темных словес Володю...

Но тут что-то прорезалось в милиционере. Ну генная память, как сказали бы проклятые истовым землестрадателем горожане! Или народный дух, как сказал бы он сам. Что уж там прорезалось – неизвестно, хотя догадаться можно.

Просто взял человек – и перекрестился. Осенил себя знамением крестным, как Богом положено православному от нечисти защищаться. Хоть и ни единого разу прежде того не совершал и, пожалуй, только в кино и видел – а все по правилу сделал, помилуй его, Господи, и сохрани.

Ну и рассыпалась дрянь.

А солдат сел спокойно и вздохнул глубоко.

Но поспешил.

Мягкие, едва слышные шаги приблизились. Глухой, чуть треснутый, но сильный голос прозвучал:

– Что ж, товарищ Бойко, докладывайте.

И Хозяин Салона сел на свое место. Маскарад он, видимо, счел законченным, теперь был в обычном своем виде: черной рубашке-косоворотке, подпоясанной узким кожаным ремешком, в серых бриджах, заправленных в толстые носки из крестьянской шерсти, в сванской шапочке. Усы скрывали рот. На стол перед собой он положил кустарную светлую трубку и темно-зеленую коробку знаменитых папирос, рядом поставил странный костяной шар – весь в ажурной резьбе, сквозь которую видна была еще и еще резьба... Перехватив взгляд сержанта, улыбнулся:

– Красивая вещь, так я считаю... Полезная вещь. Из музея подарков взял на время: шестьсот шестьдесят шесть шаров, один в другом, а? Безрукий китайский товарищ вырезал. Гоминьдановцы ему руки отрубили – он ногами вырезал... Вот что может сделать простой человек, когда у него есть великая цель... Сидите, товарищ Бойко, сидите. В ногах правды нет. А я хочу знать правду...

Владимир откашлялся, поправил фуражку.

– Товарищ... – тут же запнулся он, не зная, как обратиться, воинским званием, должностью или еще как. Но Хозяин махнул рукой, показывая, что обращаться надо как можно проще, и Владимир догадался: – Товарищ Семенов, докладываю. За время вашего отсутствия...

Но Хозяин тут же его перебил:

– А я не отсутствовал, товарищ Бойко. Вы докладывайте, главное докладывайте. С задачей справились?

– Так точно, товарищ Семенов, – ответил Владимир. – На территории всего салон-вагона восстановлена социалистическая законность. Вступив в бой с превосходящими силами мертвых, вероломно, без реанимации проникших в полосу отвода, разгромил и полностью их уничтожил всеми видами оружия...

– Ну мы не будем считать плевок оружием, товарищ Бойко, – вновь перебил Хозяин. – Отвечайте: почему прекратили огонь? Почему перед лицом противника идейно разоружились и допустили поповщину и мракобесие? – Тут он изо всех сил хлопнул ладонью по столу и крикнул: – Так я считаю, товарищ Бойко?

– Так точно, товарищ Семенов, – через силу пробормотал Владимир, понурившись, не имея сил поднять глаза от загаженной раздавленной икрой и пролитым коньяком скатерти. Страшно стало Володе, ох, до чего же страшно! Впервые за сегодняшний вечер совсем страшно, и страшнее даже, чем бывало в горах под бандитскими минометами... А чего уж было такого страшного в этом пожилом горце? Вроде бы ничего – а ужас...

– Так точно, товарищ Семенов, так вы считаете, – плохо двигающимися губами ответил и, ничего другого не выдумав, сказал-таки правду: – Только противно было очень стрелять, хоть они, конечно, и неживые товарищи. Становятся один за другим, как бараны, сами себе глаза завязывают... Один даже похвалил: молодец, говорит, товарищ сержант, отлично исполняете свой долг, и я доложу о вас лично...

– Сволочи, – удовлетворенно сказал Хозяин. – Мерзавцы и предатели, которые хитрили до последней секунды. И мы, товарищ Бойко, не можем позволить себе эту абстрактную жалость, мелкочеловеческое слюнтяйство. Борьба обостряется по мере нашего продвижения к Киеву. Никакой пощады врагам Салона! Каленым серебром будем выметать, какие бы посты при жизни ни занимали... Так я считаю, товарищ Бойко?

Произнеся программную речь, Хозяин несколько смягчился и последний вопрос задал негромко, задумчиво. И добавил еще тише:

– А Иванова я любил... Умница был, жизнелюб...

И вдруг, вскочив, резко наклонившись вперед, глядя прямо в Володины глаза жуткими своими, безнадежными глазами, почти прошептал хрипло:

– Но интересы Салона, воля товарища Семенова выше моих личных чувств!!! Вы меня поняли? И все эти мерзавцы, рвавшиеся занять место товарища Семенова, должны были быть уничтожены и были уничтожены!

И, мгновенно оказавшись у Володи за спиной, прошептал оттуда совсем едва слышно:

– Зачем крестился, а?

Не оборачиваясь, только пригнувшись от ледяного дыхания, Володя так же прошептал в ответ:

– Писатель он, товарищ Семенов. Испугался я... Инженер душ все-таки... Изобретет что-нибудь не так, потом разбирайся там...

Хозяин уже снова сидел на своем месте, крошил в трубку табак. При последних словах Володи он презрительно усмехнулся:

– Писатель... Какой он писатель? Середняк, объективно вставший на позиции кулака. Плохо, товарищ Бойко, что других писателей у меня для вас нету. Инженер... Техника без кадров мертва, товарищ Бойко, а массы, овладевшие техникой, способны преодолеть технику...

Хозяин снова встал, прошелся по вагону. Сутулый, с усталыми морщинками возле добрых глаз... Носком чувяка отбросил с дороги бриллиант «Заря Востока», оставшийся, видно, от папаши, потом наклонился, поднял, рассмотрел, близко поднося к сощуренным глазам. И, пожав толстоватыми плечами, сунул в трубку – только черный дым пошел.

Владимир сидел не поднимая головы. Холодный пот тек по его спине, и он чувствовал, что рубашка уже промокла от этого пота. Хозяин ходил, курил. Потом подошел к окну, приоткрыл штору и долго смотрел в пустую черноту. Круглая спина казалась еще круглей от крепко сцепленных позади рук. И тут Володя, бесцельно бродя взглядом по ковру у своих ботинок, увидел все еще валявшийся там пистолет. Ствол не выскочил – значит, еще хотя бы один патрон оставался...