Дом на границе миров

Любовь с запахом земляники и солнцем летних дней, которые не повторятся никогда.

20.06.13

Дом на границе миров

Она жила далеко от города, в лесу.

Лес был старый, состоял из коренных пород: дуба, граба. Видимо, зона, в которой он располагался, счастливо избежала вырубки, и деревьям было не меньше двухсот лет. Лес был просторным, деревья стояли не тесно, а свободно, как колонны в храме. Дубы – как басовые трубы органа и грабы – как средний регистр. Подлесок орешника и берёзы – как самые тонкие трубы.

Лес.

Храм.

Она унаследовала дом после смерти родителей – они разбились в автомобильной аварии. Это был самый лучший дом на свете: проект разработали мать и отец. Сами. Они были известными архитекторами. А когда он был уже построен, они попали в аварию. Она заканчивала университет, но после их смерти бросила учебу и жила на оставленные родителями деньги.

Проект дома никогда раньше не интересовал её, только в последнее время она стала обращать внимание, что дом у неё со своим лицом, как будто живой. Родители проектировали дом, принципиально не применяя новомодных штучек вроде электронных систем: они терпеть не могли голосовое управление, как это сейчас делают все, у кого есть деньги, когда можно было надиктовать с утра всё, что тебе надо, вплоть до температуры унитаза, меню ужина, заказать уборку, телевизионные шторы, сжигание мусора и автоматическую уборку, поэтому в доме всё надо было делать вручную: мыть огромные прозрачные стены с южной стороны, разжигать камин дровами, а до этого их заготовить, самой мыть плиточный – пожелание матери – пол во всех комнатах, стирать тоже вручную, ну вот уж дудки, она первым делом взяла стиральную машину, готовить надо было тоже на дровяной плите, и поэтому она дома почти не готовила, только кипятила чайник, хорошо, что хоть электричество было, но родители и тут обошлись без современных технологий: застеклили верхнюю часть окон синими солнечными батареями, как раз хватало вскипятить чайник и ненадолго вечером зажечь свет, а можно было взять керосинку, скоро никто не будет знать, что это такое.

Дом вписывался в лес, как будто лес его и родил: стены из больших серых каменных глыб ступенями шагали вдоль берега небольшой речки – чего-то среднего между рекой и ручьем. Вокруг дубы, между ними было метров по пятнадцать, и солнца было много.

Трава была невысокая, ровная, как будто кто-то регулярно стриг её триста лет подряд.

Была у дома ещё одна особенность, которую она обнаружила три года назад, незадолго до той аварии. Если бы она тогда не осталась дома, а поехала с родителями к маминой сестре, то она была бы с ними, мёртвая. У неё в тот вечер поднялась температура, и мама уложила её на диван у камина, укрыла медвежьей шкурой, напоила чаем с мёдом, дала снотворное, поцеловала на прощание – она спала как младенец. Пока утром её не разбудил телефонный звонок из полиции и ей пришлось ехать в морг на опознание, которое в общем-то было формальностью. При родителях были документы, и они были в своей машине. В них сзади врезался на спорткаре какой-то пьяный или обкуренный молодой дурак, и левая сторона их машины была снесена отбойником, а спорткар прошёл по касательной, и парень не получил серьёзных повреждений.

Она похоронила родителей здесь же, за домом, под дубом, и ей было приятно, если можно так сказать о погибших родителях, что они рядом с ней.

Она находилась сейчас на перепутье, и её внутренний компас никак не мог выбрать северное, так сказать, направление. Так вот, накануне аварии она обнаружила ещё одну особенность дома. Он был не только живой, но и находился как будто на границе миров.

Родители сделали комнату на втором этаже здания и в лучших традициях страшных сказок запретили ей туда ходить. Если бы просто запретили, то, может быть, всё и обошлось бы, но они из предосторожности повесили на дверь огромный старый замок. Он странно смотрелся в новом с иголочки доме с добротной отделкой натуральными материалами, замок был медный, лет ему было, наверное, не меньше пятисот. Когда она пробовала представить себе это время, то, если укладывать его человеческими жизнями, выходило 20–25 жизней, от начала до появления наследников, то есть поколений, не так уж много, и всего пять, если считать одну жизнь за сто лет и мерить отрезками, не накладывая их друг на друга. То есть одна жизнь, потом другая, потом следующие сто лет и так далее.

Несколько дней у неё ушло на то, чтобы найти, где мать прячет ключ к старому замку. Она так и не попала в эту комнату до смерти родителей. После – не было случая, потому что она никак не могла привыкнуть, что их уже нет. Они хотя и умерли, но эмоциональная связь сохранилась. Она по-прежнему говорила им «спокойной ночи» и «доброе утро» и по многолетней привычке разговаривала с ними, только теперь не вслух, а мысленно. Она довольно хорошо их знала, некоторые вообще не знают своих родителей. И вела длинные диалоги с матерью рассказывая ей всё, что с ней случилось, и до, и после смерти мамы ей казалось, что если она не расскажет, то счастья ей не видать, такая глупая детская самодельная примета, значит, не видать, ведь мама умерла. И говорила она маминым голосом. А с отцом она играла в шахматы.

Шахматы теперь стояли всегда в боевой готовности, и ей было приятно, что папа прикасался к фигурам, и она теперь сидела и играла этими фигурами сама с собой, как будто с папой. Ещё она пишет как папа. Иногда в руки ей попадались её же записки и заметки, как будто написанные папиной рукой.

Она писала папиным закруглённым почерком и чинила карандаши как мама, мама держала в левой руке карандаш, уложив кончик на подушечку указательного пальца, и острым-преострым ножом затачивала его так, чтобы заточенная часть была длинной и с ровным утоньшением, проще говоря, угол заточенного грифеля должен был составлять буквально один градус, то есть носик длинный и тонкий, чертить таким карандашом было одно удовольствие, а затачивать – другое, потому что затачивала она тоже очень острым ножом, и лезвие, чтобы заточка была правильной, должно было каждый раз проходить бреющим движением по пальцу, осторожно, порежешься, говорила ей мама. Она тоже умеет так чинить карандаши. Ещё мама говорила: чинить, очинить, а не точить. Ах да, ключ! Она нашла его, только не могла пока туда попасть, потом родители ушли, умерли, и ей никто уже не мог запретить открыть дверь и войти в запретную комнату.

После смерти родителей прошёл месяц. Она решила открыть её. Она думала найти там что-нибудь – монетку в копилку тоски по родителям.

Она пошла туда днём, чтобы не копаться вечером при свете керосинки, – электричество в эту комнату не провели. Она никак не ожидала увидеть в этой таинственной комнате просто свалку старых ненужных вещей, которые, видимо, что-то говорили владельцам и только поэтому они их не выбросили. Вещи были свалены вдоль стен на первый взгляд совершенно случайно. Кучами.

Там были тумбочки с утерянными дверцами, старые разрозненные тарелки, её старые санки, разнокалиберные коробки, запылённые стопки книг и одинокий витраж из снесённой церкви с изображением Прекрасного Иосифа у стены.

Две старые, можно сказать, антикварные, настольные лампы: одна с медведем в наморднике и с грустными глазами, он с трудом держался на задних лапах, опираясь на посох. Рядом с медведем стоял бродячий артист с бубном в руках и девочка лет шести с насупленными бровями, сердитая краснощёкая крепкая девочка с куклой. Куклу она держала вниз головой, крепко прижав её к животу пухлой рукой.

Вторая лампа, тоже фарфоровая, с девушкой, которая поила лошадь у колодца. И тот и другой мастер, которые сотворили эти шедевры, явно были люди простые, с юмором, и наверняка видели в жизни сюжеты, которые они потом изобразили. Лампы ей понравились – на них можно долго смотреть – вот как было, когда телевизоров и компьютеров не придумали, приходилось развлекаться произведениями искусства, и художники были востребованы, и ремёсла развивались. На первый взгляд больше ничего интересного не было, кроме витража, конечно. Разочарованная, она села на кушетку, стоявшую посреди комнаты совершенно не по делу. Кушетка была типа софы, что ли, с изогнутой спинкой, обитая вытертым донельзя бархатом, который когда-то был фиолетовым, первоначальный цвет остался ближе к деревянным частям, а теперь темно-коричневым, она давно подозревала, что фиолетовый и коричневый цвета – братья, а теперь она в этом убедилась. Кушетка с гаражной распродажи, решила она, только непонятно, зачем она была нужна, может, она фамильная, времён Наполеона, и её род ведет начало от самых знатных европейских семей, и кушетка – семейная ценность?

Она прилегла на кушетку, сунув под голову плед, который на ней валялся.

Ей приснился сон.

Она попала в другой мир. Во сне бывает самое странное, но именно во сне оно выглядит очень правдоподобно, и ты ничуть не сомневаешься в том, что видишь, и веришь без сомнения. Она вроде прилегла на кушетку и проснулась, но она понимала, что это во сне. Комната была вроде та же, но некоторых вещей она не узнавала. Во-первых, фарфоровые лампы были совсем другие: на одной принц на коне и принцесса, которая крепко схватила его коня под уздцы и, вероятно, не хочет отпускать, на другой скульпторша, которая занесла руку с молотком над мужским бюстом с такой экспрессией, что не была бы она фарфоровой, ему бы крепко досталось, а так молоток завис в воздухе в конечной точке движения, грамотно, подумала она: не на полпути, как делают горе-ваятели, а в самой что ни на есть конечной точке движения, странно, она же точно помнила, что лампы были другие, на витраже тоже было совсем другое изображение: наяву это был Прекрасный Иосиф, а во сне тоже Иосиф, но другой – на ослике с Марией и маленьким Иисусом на пути в Египет.

На первый взгляд эти отличия было трудно заметить, не так уж сильно они бросались в глаза. Она обратила внимание на свет: свет был не солнечный. Он был лиловый, и во сне он смотрелся очень гармонично.

Она вышла из комнаты и стала спускаться вниз. Внизу висело зеркало. Рама была другая, но зеркало было то же, на своём месте. Она мимоходом глянула и не узнала себя. Из зеркала на неё смотрела девушка с каштановыми волосами, а у неё были русые, до плеч, а у той, что в зеркале, до лопаток. В сиреневом свете было непонятно, какого цвета у неё глаза, такие же серые, как у неё? Нет, у той, в зеркале, зелёные. С каштановой гривой волос – красиво! Губы, слава богу, были одинаковые, носы тоже, в общем, если не особо присматриваться, они были даже похожи, как сёстры. Это сон, подумала она, какая разница!