Дом на улице Овражной

Гешка сопел и переминался с ноги на ногу.

Я остановился, набрал в грудь побольше воздуху и гаркнул что было сил:

— Выступает выдающийся ученик нашего класса!..

Борька Кобылин как стоял на руках, так и брякнулся на пол. Второе звено все рассыпалось в один миг. У Олежки попадали из рук какие-то коробки. Весь красный от гнева подлетел ко мне Костя Веселовский.

— Ты чего тут разорался? Тебя не хватало. Смотри, всех напугал!..

Я хотел было ему объяснить, что это репетиция, но тут вместо голоса из горла вырвался какой-то непонятный писк. Пропал голос.

— Иди на сцену! — закричал Веселовский. — Сейчас начинаем!

Пошел я на сцену ни жив ни мертв. А навстречу мне Лешка, белый как сахар.

— Ой, Сережка, — сказал он, — придется тебе одному концерт вести. Гляди, что случилось.

Он повернулся ко мне спиной, и я увидел, что сзади на штанах у него здоровенная дырка.

— Ты нарочно, — засипел я. — Ты нарочно, наверно, штаны порвал. Ну и делай, что хочешь. У меня, слышишь, голос пропал совсем от твоей тренировки!..

— Это ты сам нарочно потерял голос! — заорал Веревкин. — Виноват я разве, что там гвозди со всех сторон понатыканы? Как же я выйду на сцену такой рваный?

Вдруг он уставился на меня, да так страшно, что по моей спине снизу вверх побежали мурашки. А Лешка еще как прыгнет, как зарычит!.. Я кинулся от него в сторону.

— Лешка! Ты что? Может, ты с ума сошел? Кто же теперь объявлять будет?

Он остановился и стал чесать в затылке.

— Здорово у тебя горло прихватило. Да ладно, не бойся, иди сюда. Это я так просто, попугать тебя хотел. Я слыхал, от испуга голос иногда возвращается.

— Балда ты, Лешка, — разозлился я. — От испуга люди только заикаться начинают. Не хватает еще, чтобы я заикаться стал.

— Что же делать? — оглядываясь, в отчаянии спросил Веревкин.

— Лешка! — вдруг придумал я. — Знаешь что? Тебе ведь к публике спиной поворачиваться не надо! Выйди на сцену, объяви, а потом так вот и попяться, и попяться…

Я показал, как надо ему пятиться, и больно ударился спиной о какой-то угол. Оглянулся — ребята выносят на сцену стол. Костя Веселовский размахивает красной скатертью.

— Опять ты тут вертишься под ногами? — увидав меня, крикнул он. — А ну, помоги стол поставить. К нам гость приехал — участник гражданской войны! Понятно теперь, какой сюрприз? Вы сперва его объявите. А потом уже концерт начнется.

«Ну, — подумал я, — пропал концерт! Если на сцене за столом будет сидеть гость, то Лешке уж не повернуться ни в какую сторону. Разве что боком выходить…»

— Костя! — решительно просипел я Веселовскому. — Говори, что нам делать? У меня, сам видишь, с голосом что случилось. А Веревкин штаны порвал.

— Что-о? — Глаза у Кости выкатились на лоб. — Да вы что, сговорились? Эй, Островков! Позови Симу Соловейчик! Веревкину надо штаны зашить. Пусть иголку с нитками возьмет.

Лешка покраснел.

— Это зачем же Соловейчик? Я не хочу, чтобы Соловейчик. Пусть лучше из мальчишек кто-нибудь зашьет.

— Вот еще! — набросился на него Веселовский. — Портного тебе, что ли, сейчас искать прикажешь?

Тут вперед выскочил Олежка.

— А давайте я зашью. У меня, знаете, какая ловкость рук! Недаром я фокусник!

— Ладно, зашивай, — решил Костя. — Сбегай в наш «Уголок самообслуживания», принеси иголку и нитки. Ты, Веревкин, снимай брюки. Завернись пока вот в скатерть. А ты, Кобылин… У тебя деньги есть?

— Есть. Пять рублей.

— Беги к тете Наде, в буфет, попроси у нее сырых яиц. Сейчас мы тебе, Кулагин, вернем твой голос, — обернулся он ко мне. — От сырых яиц всегда голос лучше становится.

Я уже давно заметил, что в совершенно, кажется, безвыходные минуты наш Костя Веселовский никогда не теряет присутствия духа. Должно быть, за это-то и выбрали мы его в председатели.

Борька умчался в буфет, Олежка — в класс, а Лешка завернулся в скатерть, словно римский император в тогу. Вскоре прибежал Островков и принес иголку, в которую уже была вдета длиннющая белая нитка.

— Как же белыми? — испугался Лешка. — Брюки-то у меня черные.

— Черных нет, — объяснил Островков. — Наверно, девчонки, которые «Казачок» танцуют, все извели.

— Скажи еще спасибо, что белые нашлись, — вставил Костя. — А то так весь концерт дырявый бы и проходил.

Олежка устроился на кончике стола и стал весело орудовать иголкой. Прибежал запыхавшийся Борька Кобылин и притащил пакет.

— Вот. На все деньги купил. Семь штук. Только сырых нету, одни крутые.

— Вот я не знаю, — с сомнением проговорил Костя, — помогут ли крутые.

— Пускай ест, — сказал Кобылин. — Все равно хуже не будет. И не пропадать же зря пятерке!

Никогда прежде не приходилось мне съедать сразу семь крутых яиц, да еще без соли и без хлеба!.. Первые три штуки я кое-как одолел, а четвертое стало застревать у меня в горле. Да разве полезут они, когда все участники концерта столпились вокруг и наперебой помогают:

— Еще, еще одно съешь… Может, лучше станет.

— Ну-ка, попробуй. Появился голос?

Я пробовал, но из горла у меня вместе с желтковыми крошками выскакивало только противное сипенье.

— Давай, давай, — подгонял Веселовский. — Начинать уже пора.

Я давился, кашлял, мотал головой и, когда, наконец, одолел седьмое, последнее яйцо, то не смог уже не только объявлять номера, но даже встать с места.

— Вот это спасибо, — мрачно сказал я. — Вот это накормили!

— Все в порядке! — раздался бодрый голос Олежки Островкова. — Ловкость рук! На, Лешка, носи на здоровье!

Веревкин дернул к себе свои брюки, и тут что-то затрещало на коленке у Островкова. Оказывается, он второпях пришил Лешкины штаны к своим.

А за занавесом раздавались аплодисменты, и нетерпеливые голоса требовали начинать концерт. Мы стояли, глядя друг на друга вытаращенными глазами. Даже Костя Веселовский, всегда такой находчивый, и тот растерялся.

И тут, то ли от страха, что концерт сорвется, то ли от крутых яиц, ко мне вернулся голос. И я закричал звонко, на всю сцену:

— Борька! Кобылин! Дай на время твои брюки Лешке! Ты же акробат! В трусиках выступаешь!

— Правильно придумал Кулагин! — воскликнул Костя. — Молодец!