Дом под снегом (сборник)

Вечером, перед самым уходом, шеф позвал Майю к себе. «Я смотрю, тебе нечем заняться, — задумчиво протянул он. — С охраной шашни заводишь прямо на работе». Голос у него был безразличный. Он не злился — настолько устал, что сил на эмоции не оставалось. Майя задыхалась от негодования и несправедливых упреков. Но что-то объяснять было бесполезно — шеф не станет слушать. Он все сам видел, все понял — и точка. «Извините», — виновато пробормотала Майя пересохшим языком, опустив глаза в пол. «А что ты извиняешься? — жестким, звенящим голосом спросил он. — Я понимаю: тебе просто нечего делать». Шеф порылся в ящике стола, достал файл с негативами своей последней фотосессии и протянул Майе. «На вот тебе, творческое задание для разнообразия — зря, что ли, ты у нас дипломированный магистр каких-то там искусств, — ехидно усмехнулся он. — Выбери приличные снимки — завтра нужно будет в издательство передать. И будь на работе к восьми». Шеф ушел. А Майя осталась и еще минут двадцать потратила на созерцание изображений своего шефа в различных позах, расплывавшихся сквозь пелену слез. Она выбрала наиболее удачные снимки и положила негативы в сейф.

Конец недели ничем не отличился от ее начала — продолжалась все та же беготня с чашками, документами; убеждения, просьбы, крики по телефону; смертельная усталость и неясная тоска по утраченной способности мыслить. День тянулся невыносимо медленно, словно кто-то не торопясь прокручивал кадры диафильма в давно устаревшем скрипящем диапроекторе. Картинки повисали в воздухе дрожащей неясной массой, затем медленно менялись, оставляя смутное ощущение цвета и явное чувство пустоты. День подбирался к ночи. Снова пробило десять.

Майя думала о сне. В голове глухо стучало привычное «Ненавижу, ненавижу!». Глаза сами собой закрывались, а голова отказывалась хоть что-то соображать. Было душно.

Шеф вышел из своего кабинета. «Хороших выходных», — безжизненно пожелал он и, шаркая кожаными подошвами дорогих ботинок, скрылся за дверью. Сил пошевелиться у Майи не было. Она сидела и собирала в багровый ком все раздражение и обиды минувшей недели. Ей было жалко себя до слез. Она вспомнила все неприятные минуты и медленно сходила с ума от пустой боли в груди — в том месте, где когда-то жило трепетное и удивленное сердце. Майя разревелась: горячие слезы покатились по щекам и слизали с них остатки пудры. Все шло как нельзя хуже. Жизнь катилась к чертям. Полчаса она сидела без движения и медленно перебирала в голове каждый год своего бессмысленного существования. Всего их было двадцать четыре. Добрых пятнадцать минут заняли последние два года — то время, что она проработала ассистентом. В голове всплывали какие-то картины, но Майя не могла сообразить, когда это было. То ли день назад, то ли год. Она не понимала, как отделить одно от другого. Дни, недели, месяцы сливались в сознании в густое серо-зеленое месиво. Потом эта отвратительная каша начала растекаться внутри и окрасилась в багровый цвет. Майя утерла лицо тыльной стороной ладони. Встала и вошла в кабинет шефа. Все было тихо, приглушенный свет спокойно лился с потолка. Огромный стол для переговоров, полки с безделушками — чьими-то бесчисленными представительскими подарками, рабочий стол, заваленный кипами папок с нетронутыми документами. Майя сгребла папки в кучу и вытащила в приемную — к себе на стол. Минут двадцать ушло на то, чтобы освободить бумаги от всевозможных скрепок, прищепок, зажимов и прочего канцелярского хлама. Шредер note 2 стоял в коридоре. Майя бросила разрозненную кипу на пол и начала не торопясь опускать бумаги в узкую щель. Машина с довольным урчанием поглощала разноцветные, еще не подписанные векселя, бесчисленные договора и акты, письма министров и партнеров, расходные ордера и задания на служебные командировки. Майя улыбалась. Кормить шредер было неописуемо приятно — в груди ее затрепетала почти физическая радость от наслаждения процессом.

Note2

Машина для измельчения бумаг, уничтожения документов.

Когда бумаги закончились, Майя вытряхнула бумажную стружку в черный мусорный пакет и стала собираться. Неторопливо запихала в сумку все свои вещи, достала из ящика стола фотографию сынишки, сгребла с полок книги, которые читала иногда в метро, сунула их в пакет, потом огляделась и вышла из приемной. Закрыла дверь, подхватила мусорный пакет и направилась к выходу. На вахте она сдала ключи от кабинета директора и приемной. Расписалась в журнале. Было ровно 23:00. Незаметно обронила свой пропуск около стойки охранника и шагнула в лифт. Предстояло еще идти по темной улице, переходить через мост и трястись минут сорок в вагоне подземки.

На улице все еще было жарко. Приторные запахи выхлопных газов и сырой плесени наполняли воздух. С неба капали мелкие теплые капли дождя. Майя обрадовалась ему как родному — подставила горячее лицо под эти ласковые ленивые струйки и засмеялась. Было хорошо. На сердце мягким клубочком свернулось пушистое и беззаботное счастье. И ни одной мысли о том, что она поступила нечестно.

Майя вприпрыжку шла по опустевшей улице. Остановилась на мосту, чтобы избавиться от мусорного пакета, — тот неторопливо полетел в Неву, и даже всплеска не было слышно. Зашла в зияющий зев подземки и села в пустой вагон. Поезд гудел и несся как сумасшедший. Майя улыбалась и напевала вслух детскую песенку про волшебного оленя.

Дома было уже темно. И муж, и сын мирно спали, посапывая в своих постелях. Майя на цыпочках подошла к детской кроватке и села перед ней на корточки. Безмятежное личико сынишки вдруг наполнило ее такой радостью и умилением, что она не могла оторвать глаз от него и бесконечно долго и нежно шептала ласковые слова: «Кисик мой, солнышко, лапочка любимая, единственная моя радость, ласковый зайчик, сказочный птенчик…» Она все бормотала и бормотала, осторожно целовала его спящую ручку и обещала всегда быть рядом. Только сейчас она поняла, какой красивый и замечательный у нее малыш и какой идиоткой она была все то время, что пропадала на работе и не оставляла в себе сил его любить.

Майя разделась и скользнула в постель. Она придвинулась к мужу, который зашевелился во сне, почувствовав желанное прикосновение, и прошептала: «Я уволилась. Завтра мы начнем новую жизнь». Муж не проснулся. Только потеснее прижался во сне к любимому телу.

Василиса

Вот вам когда имя «Василиса» говорят, вы кого себе представляете? Правильно. Русскую красавицу с толстой косой и румяными щеками. При этом такую умницу и волшебницу — аж дух захватывает. Потому что и ежу ведь ясно — если Василиса, то обязательно премудрая.

А Василиса, лаборантка на кафедре химии Нижегородского государственного университета, была страшненькой. И не премудрой. Так как если была бы умной и могла сама в университет поступить, ни за что не пошла бы травиться химическими реактивами за смешные деньги.

О том, что ни красоты, ни ума в ней нет, ей еще в детстве сказали. Родители, одноклассники, подруги. Так и приучилась на вопрос: «Как тебя зовут?» отвечать: «Васькой». Чтобы ассоциаций ненужных не вызывать. Хотя как знать, если бы этот «Васька» к ней с детства не привязался, может, и переросла бы. Превратилась со временем в симпатичную девушку. А так — мальчишка мальчишкой. Угловатая, с короткой стрижкой, избыточной растительностью на лице и теле. Как со всем этим бороться, Василиса не знала и спросить не могла — стеснялась.

Поэтому жила она как мышка в подполе. Тихо. Незаметно. Только по ночам иногда снился ей прекрасный принц. Но она всегда от него пряталась и убегала. Боялась, что если он захочет вдруг ее поцеловать, то разглядит черные волоски над верхней губой, а надумает погладить — и нащупает, какая она не такая. После этих грез Василиса всегда просыпалась с мокрыми глазами. Уже во сне начинала плакать о том, что, видно, на роду ей написано всю жизнь от всех скрываться. И быть одной.

А принц имел вполне узнаваемые черты. И до невероятного был похож на одного профессора с кафедры, где Васька работала лаборанткой. Немолодого уже. С животом. Но зато с невероятно озорными юными глазами и толпой восторженных поклонниц — аспиранток. Ни одна у него не проваливала защиту. Где не могли — старательно помогал, где не умели — писал за них целые главы. А они платили ему любовью. Причем, видимо, в прямом смысле слова. Но Васька точно не знала. А от кафедральных сплетен угрюмо отмахивалась и даже другим рот иногда затыкала. Мало ли — наговорят гадостей про человека. До руководства дойдет, и наверху примут меры. Перестройка тогда только начиналась. Так что стойкая социалистическая привычка организации регулировать личную жизнь сотрудников никуда еще не пропала.

Профессора звали Анатолий Степанович. И был он невероятно умный и талантливый человек. Васька знала: часто практику ему помогала готовить. На общественных началах. Из любви к искусству и собственных симпатий. Потому что Зойка, его собственная лаборантка, была страшно вредной и ленивой. Могла вообще на работу не прийти или половину нужных реактивов со склада не забрать. А он ничего — прощал. Только говорил, что «все — это в последний раз. Выгоню». Но не выгонял.

Так Васька и работала уже второй год. На кафедре ее любили за обязательность и трудолюбие. Даже, наверное, уважали. Но в университет, хотя бы на заочное или вечернее отделение, поступить пока никто не предлагал. А сама Васька на разговор этот не решалась — не умела просить.

Прошла вторая ее зима в университете, а дело не сдвигалось с мертвой точки. Наступала весна, времени до вступительных экзаменов осталось всего ничего. Васька нервничала и продолжала молчать. А на кафедре весело готовились к празднованию Восьмого марта.

Лаборантки распределили между собой, кто какие пироги печет, преподаватели — кто вино покупает, а кто коньяк. А Васька твердо для себя решила, что на «чаепитии» в честь женского дня обязательно поговорит с заведующим кафедрой. И за неделю до события уже переживала так, что руки дрожали, — при ее-то работе весьма некстати.