Дом последней надежды
Шрифт:
Воняет гнилью.
И рык…
…переходит в вой, а рука отпускает волосы, правда, лишив меня пары прядей, зацепившихся за когти. Но это малая цена. Тяжесть исчезает, а я получаю возможность встать на четвереньки.
И уползти.
Обернуться.
Исиго стряхивает с клинка желтую кровь, которая шипит и плавит камни. А тварь, рассеченная на двое, стремится срастить половины. Она столь уродлива, что я с трудом сдерживаю рвотные позывы.
Шкура оплавлена и покрыта струпьями.
Из них сочится гной.
Он стекает в складки кожи, разъедая их до мяса. Кривобока.
И глаз.
И… руки шарят, но исиго двумя взмахами клинка рассекает их.
— Беги, — кричит он, и голос его звучит набатом. — Ну же…
Бегу.
И спотыкаюсь. Растягиваюсь в пыли прямо у ног одноглазого чудовища. Голое брюхо его колышется, то и дело распахиваясь расщелиной гнилого рта, а глаз, выросший в пупке, роняет круглые алые слезы. Ноги чудища топают.
Короткие руки шарят в воздухе, пытаясь ухватить меня, и горсть песка — мое единственное оружие, от которого тварь не успевает увернуться. Она кривится и разражается тонким визгливым плачем, а я ползу…
…к воротам.
Я к ним доползла.
Почти.
Так мне сказали много позже, когда вытащив из пыли и грязи, сунули в руки тьеринга. И Урлак, покачав головой, произнес:
— Женщина, почему ты не можешь вести себя тихо?
А я расплакалась.
И вцепилась в него… и выглядела в этот момент, наверняка, жалко, но мне было плевать. Я икала и размазывала слезы пополам с соплями по лицу, и держалась за руку единственного человека, которому могла верить. И…
— Бестолковая, — почти нежно сказал Урлак и, набросив на плечи горячую свою куртку, завернул в нее, а после передал Бьорну, который ворчанием подтвердил, что именно думает. И…
…эта ночь длилась так долго.
Я встречала рассвет, сидя на повозке, охраняемой сразу шестью стражниками, не способная отделаться от мысли, что они не столько берегут меня, сколько следят, чтобы не сбежала.
Урлак ушел.
Куртка осталась.
И пес под рукой тихо повизгивал. Ему явно хотелось туда, где над забором поднималось пламя… сомневаюсь, что матушка планировала сжечь свой дом дотла, но…
…все пошло иначе.
И я заплакала опять, а девочка-оннасю ладошками вытирала слезы. И зеленые глаза ее тускло светились во тьме… люди-чудовища… боги… кто бы знал, как я устала от всего этого. В какой-то момент я, кажется, уснула, хотя это было невозможно, и оказалась на уже знакомом берегу.
— Я жду тебя, — сказали мне, бросая камень в воду. И тот не пошел ко дну, но остался лежать на поверхности ее, медленно теряя цвет. В конце концов, он сделался белым, как кость.
— Я купила тебе погребальное кимоно… красивое… я принесу рисовых лепешек и еще сладостей. Ты любишь сладости?
Она что-то ответила, но это было неважно.
Мы сидели и бросали камни в море, а те не тонули, и это казалось правильным.
— Тебе пора, — сказала девочка-демон, — живым здесь нельзя оставаться надолго.
А я хотела ответить, что устала быть живой, когда мир изменился и я очутилась в храме. Здесь тоже было спокойно, но
это спокойствие являлось иным, оно было наполнено жизнью и музыкой.Гармонично.
Равновесно.
И пахло надеждой.
…разве я и вправду желаю закончить свой путь?
Я — нет?
А вот Иоко…
…она устала быть там, в мире яви, и пусть связь ее с телом ослабла, да и сама душа давно ушла дорогой мертвых, но что-то осталось.
Память?
Она дарит мне ее.
…из стены шагнула девушка, чье лицо мне было так хорошо знакомо. Разве что смерть стерла страх и неуверенность. Забрала морщинки в уголках глаз. И ту нервическую вечно виноватую улыбку, от которой у меня пока не выходит избавиться.
Иоко смотрела спокойно.
И с миром.
Она не сердится на меня за то, что я заняла ее тело. Она… она бы не справилась. И здесь, в месте, где пересекаются пути живых и мертвых, ей легко говорить.
Цветок вишни на ее руках — это дар.
Памяти.
И я беру его.
Спасибо.
За шанс, за… за все…
…и она благодарна, ведь я приняла не только ее имя, но и долги, которые мешали отправиться предначертанной дорогой. Но теперь она спокойна за всех…
Поцелуй в щеку.
Холодное касание губ… и храм качается. Не храм — повозка, колеса которой скрежещут и подпрыгивают на камнях. А я лежу, будто в колыбели, завернутая в одеяла, укрытая заботливо. И девочка-оннасю дремлет в ногах…
Солнце.
День.
Новый. Я жива и… и получилось? Я улыбаюсь солнцу, жмурясь, и от света слезы текут из глаз. Ничего… если я правильно поняла, Иоко ушла окончательно. А я плакать не умею.
Или…
Я улыбнулась солнцу.
Жизнь продолжается, а значит… значит, все у нас будет хорошо.
— Женщина, когда ты ворчишь, становишься старой и некрасивой, — Урлак нес меня легко, будто и вправду была я невесома. — Не ерзай…
— Я не ерзаю и не ворчу.
— Но споришь.
— Спорю, — согласилась я, пытаясь вывернуться и посмотреть, что делается за широкой его спиной. — И буду спорить, так что привыкай…
Горячая вода.
Травы.
И обожженные руки. Боль возвращается постепенно. Сперва напоминают о себе ребра, и дыхание мое сбивается. Я сдерживаю стон, однако Урлака не обмануть. Он замирает, потом встряхивает головой и ворчит:
— Надеюсь, оно того стоило…
…спустя час я оказываюсь в постели, укутанная меховым одеялом по самые уши. Повязка туго стягивает грудь, и дышать получается с трудом, но с лекарями не спорят. Господин Нерако недоволен.
И не тем, что его на рассвете выдернули из постели.
Нет.
Как может женщина вести себя настолько безответственно?
…не знаю.
Пузырь со льдом на голове.
Грелка в ногах.
Корка вонючей мази, покрывавшая лицо. И ощущение, что запах ее, отнюдь не травяной, проникает в кожу. Мне становится жарко.
И холодно.
…и я проваливаюсь в сон.
Выбираюсь лишь затем, чтобы выпить горькое зелье…
— Она еще не способна говорить… — голос Урлака гремит, что водопад горы Тэндзю. И грохот этот меня не пугает. Камни? Вода… пускай. Вода тоже бывает живой.