Дом с протуберанцами
Шрифт:
Геля шагнула вперёд и, положив руки ему на плечи, потянулась губами к его поцелую. И он поцеловал её. Потом сказал:
– Ангелина Харлампьевна, я отпросился из колонны на минутку, чтобы только попрощаться с вами. Если я не приду в Спас-Клепики вместе с колонной, я буду считаться дезертир и предан военному суду. Мы с моим товарищем, помните? – пошли вольноопределяющимися. Колонна ушла уже далеко, мне надо скорее догонять её, Ангелина Харлампьевна.
– Ничего, догоните. У меня верховая лошадь есть, вы на ней и догоните колонну.
– Но я не погибну на войне, родная моя. Обещаю, что вернусь живой, только чтобы встретиться с вами здесь же, – говорил между тем дрожащим голосом Александр.
В комнате, где живет сейчас один лишь жирный паук-крестовик,
Я понимал, что этим безумцам, на миг оторвавшимся от вещества остального человечества, необходима посторонняя помощь, нужен непроницаемый для чужих взоров покров, иначе им грозит неминуемая погибель. И я решил дать им этот покров, удалив их обоих, вместе с их ложем любви, на некоторое время из пространства данного времени и переместив в пространство другого, не трогая, однако, комнату девичьей спаленки со своего места.
А через определённое время, как это бывает у людей, у Гели родился ребёнок в этой же комнате, старшая сестра Варвара и повитуха вдвоём приняли роды. Отец Харлампий Архипочкин недавно умер, и никто из посторонних ничего не заметил. Ни в лабазе, ни в конторе, ни соседи не видели младшую дочь купца беременною. Всем неожиданно она потом предстала с ребенком на руках.
Варваре также был голос из восточной стены, возле которой она спала на кровати, той самой, на которой зачала своего ребёночка младшая сестрёнка Геля.
Голос из стены просочился ночью в самые уши Варвары, это был низкий женский голос помещицы Белохвостовой.
– Вы были так нужны мне, Сергей Иванович, но презрев все мои мольбы, уехали на Балканы и там, я чай, сложили свою буйную голову. А теперь лежу здесь одна, вы знаете, я за два года вся поседела, на подушке своей я нахожу свои длинные белые волосы…
Варвара слышала ужасные потусторонние пени женщины, понимая, что там, где сейчас сама находится, когда-то умирала от горя какая-то другая женщина, и ей, Варваре, так были понятны чувства этой женщины. И другое, с холодеющим сердцем, постигла Варвара: тут речь шла о любви, бестолковой, бессмысленной, необъяснимой, как и у её младшей сестры Гели, и эта любовь вошла в жизнь и душу Гелину в призрачных одеждах смерти, поэтому бедная сестра не смогла противиться роковому чувству. Ибо любовь и смерть встретились в каких-то тайных коридорах окружающего пространства – и поменялись одеждами. Заморочив голову Ангелины образом неодолимой любви, смерть вошла в девушку раньше своего календарного срока, – и, борясь противу её вероломства, Геля безрассудно и безоглядно отдалась Александру на кровати своей старшей сестры. И на то, чтобы остаться в вечности с плодом от Александра, она смогла выхватить у смерти всего полчаса времени.
Обо всём этом Варвара раздумывала-грезила-бредила долгими ночами, лежа под восточной стеной на своей узкой монашеской кроватке и слушая сквозь полусон просачивающиеся из небытия иных времен голоса. Я мог донести голоса тех, кто проживал в моих комнатах на первом и втором этажах и в двух каменных пристройках на первом этаже – от одного к другому, из помещения в помещение, из одного времени в другое. Две пристройки были приделаны ко мне с разных концов, в одной пристройке обычно жила прислуга, в другой располагались в разное время то конторка, то мастерские, то комната для зарядки кислотных аккумуляторов, то шерстобитка. Несколько лет в правой пристройке жила цыганская девочка Маша. Самопроизвольно голоса раздавались из северной стены на втором этаже. Я же не мог вступать в разговоры со своими жильцами. И я не способен был осведомить Варвару и Гелю, двух образованных купеческих дочерей, что голос, просачивающийся к ним из северной стены, был из других времен и принадлежал помещице Белохвостовой Валентине Савельевне, которая одно время жила у доктора Курицына, открыто сойдясь с ним.
Она появилась у меня впервые в проходной комнате верхнего этажа, где доктор
Сергей Иванович Курицын принимал больных.На первом этаже в то время располагалась общая палата земской больницы, где Сергей Иванович с фельдшером Требухиным Петром Ивановичем и медсестрицей Козьевой пользовали лежачих больных, в основном мещан и крестьян Тумской волости.
В своё первое появление помещица Белохвостова пришла в пышном зелёном платье, с множеством кружавчиков на рукавах, с рюшками на шее, и капризным детским голосом обратилась к Сергею Ивановичу:
– Доктор, голубчик Сергей Иванович, сестра милосердия внизу в палате ставит клистиры, моей горничной сегодня со мною нет, так что вам придётся, миленький, самому распустить мне шнуровку на спине.
И когда доктор помог расшнуровать зелёное платье, помещица Белохвостова сбросила его на пол, перешагнула через него и, встав перед ним в одних панталонах, молвила:
– Что скажете, мон шер? Я ведь безрассудная женщина?
– Безрассудная, Валентина Савельевна! – ответил, улыбаясь в усы, доктор, снимая с лица близорукие очки.
– Но ведь я хороша, Сергей Иванович? Немедленно отвечайте, хороша ли я? – говорила Валентина Савельевна, приближаясь к доктору.
– Хороша, мон шер Валечка, особенно сегодня, в этих панталончиках! Вы только гляньте! С кружавчиками на разрезе! Это специально для меня приготовлено, Цирцея вы моя?
– Ну конечно для вас, Сергей Иванович! Для кого же ещё? И вы должны целовать! Целовать! Шалунишка!
И помещица своей белой ручкой нагнула бородатую голову сидящего на стуле доктора.
В моих стенах помещица Белохвостова поселилась уже немалое время спустя, когда разразилась какая-то война на Балканах и доктор Курицын Сергей Иванович решил идти на эту войну лейб-медиком при великом князе. Об этом его решении и пошел разговор, когда Валентина Савельевна со слезами на глазах вбежала в кабинет доктора.
– Голубчик, зачем вам идти на эту войну? Ведь вы, чай, не молоденький, а у вас даже семьи нет своей и детей наследных, Сергей Иванович. Ну, убьют вас на этой войне, что от вас останется на свете? Фамилию-то свою знаменитую кому оставите? Вы же один как перст, ни родных, ни братьев, ни даже сестёр, никого, кроме меня грешной! Последний в роду граф Курицын! Куда же вы пойдёте на войну? А меня как сможете оставить тут без вашей милости? – низким, почти мужским голосом говорила помещица Белохвостова, и этот голос впитывался в меня, когда она говорила, стоя лицом к восточной стене напротив доктора Курицына. И я через глаза Курицына увидел, как неузнаваемо исказилось мокрое от слёз лицо женщины.
– Но я, матушка Валентина Савельевна, не могу не пойти на войну! – ответил ей доктор, отводя в сторону свои глаза. – Когда я осиротел, меня воспитали за счёт казны по волеизъявлению великого князя, учиться определили в военное учебное заведение на медика, так что я выучился на лейб-лекаря, но был определён на цивильное служение, вплоть до военной ситуации. И я не могу, голуба моя, не пойти на войну, коли военное ведомство меня призывает! На то я присягу давал!
– Не хочу я, чтобы вы ушли на войну и там погибли, не помня о том, что я останусь на этом свете без вас! – своим низким голосом проговорила помещица Белохвостова, и эти её слова почти на сто лет впечатались в восточную стену этой комнаты и просачивались из неё наружу постоянно, и ночами звучали в сновидениях тех людей, что спали в своих постелях у этой стены.
И когда такие слова возникли однажды в сонной голове Варвары Харлампьевны, старшей сестры Ангелины, то проснувшись наутро, она в одно мгновение догадалась, от кого забеременела Геля.
Строго допросив горничную Зину, она всё выведала про вторую безумную встречу Гели со студентом. И когда Александр в 1922 году неожиданно появился в этой комнате, сильно прихрамывая, одетый в обрезанную выше коленей шинель офицера царской армии, Варвара сразу сказала:
– Могу сообщить вам, что сестра перед смертью всё рассказала мне о вас, и это дитя, которое вы видите перед собою, есть плод её безумного чувства к вам. Звать Елизавета.
Конец ознакомительного фрагмента.