Дом с витражом

Но ехали они охотно. Ведь пропускалась школа. И потом, если говорить честно, никакой скорби в душе не было. Они плохо знали деда. Был жгучий интерес к самой процедуре похорон. Оле вообще это предстояло видеть в первый раз. Всю дорогу туда хохотали. Вчетвером они занимали купе, мама на пятнадцать часов дороги навернула им еды, как до Владивостока. Ели-ели, ели-ели… Перед самым приездом Вера сказала:

– Ну, хватит… Сделаем подходящее лицо… – И сделала, тут же… Еще секунду назад в глазах черти прыгали, и вдруг такая печаль разлилась, сил нет.

– Народная артистка! – сказал ей Игорь.

Оля тронула его плечом. Это у них давнее выражение согласия и взаимопонимания. Бывало, мама дома разорется не по делу, а то и по делу, они стоят рядышком, плечами касаются, с виду молча, а на самом деле они в этот момент вдвоем против мамы.

Между ними год разницы. Со стороны это уже почти не видно, но, по существу, разница была, есть и будет. Оля училась по учебникам брата, а больше по его пометкам на полях этих учебников. Не было случая, чтобы она с ним не согласилась. И не потому, что своего мнения не имела, просто Игорь бывал безусловно прав в десяти случаях из десяти.

В оценках людей, событий, в мастерстве угадывания, что и когда скажет мама, а что папа… Никогда не ошибся…

Здесь, на похоронах, он тоже оказался старшим. Откуда только что знал? Но знал! И старухи со всеми вопросами – к нему, а когда запричитала эта верующая бабка, что не получено церковного разрешения на предание земле, именно Игорь сказал:

– Значит, надо взять разрешение. Как это делается?

Надо сказать, что деньги на все про все похоронное дед отложил и лежали они, что было известно всей улице, у старухи Воронихи в конверте с надписью: «На погребение». И по мере жизни он «индексировал конверт». Умри Ворониха раньше, деньги переложил бы другому. Так делали у них все одинокие живущие. Вот почему именно Ворониха и звала на поминки. В оставленной ей смете поминки значились. Обряда же предания земле не было, но выяснилось, что цена ему небольшая по сравнению со всем остальным. Игорь достал из кармана свои и отдал верующей бабке.

Сейчас Оля испытывала особенную любовь к брату. По сравнению с Верой она совсем другой породы. Как Вера рванула ящик комода! «Зов денег!» – назвал это Игорь.

Оля ходила по двору. Продавщица Зоя в высоких резиновых сапогах бегала туда-сюда.

Она прошлась мимо Оли с ведром глины, прошлась, как мимо стенки или, хуже того, – пустого места. «Какие тут все ужасные! – подумала Оля. – Одни сейчас сидят и пьют где-то, поминая деда, этой же женщине глина интересней людей. Быдло, – возмутилась Оля, – быдло…»

Продавщица будто почувствовала что-то, посмотрела на Олю в упор, вздохнула, но словом так и не разродилась.

«Дикари, – с удовольствием думала Оля. – Я бы, кажется, умерла, если б тут оказалась навсегда. Как одеваются, как говорят… Кошмар какой-то… И это конец двадцатого века? Да им место в семнадцатом!»

На похороны деда пришло всего несколько человек. Никто не знал, когда они состоятся, стыл себе дед в морозилке, ждал родственников, а когда они приехали, на них напустились: «Быстрей! Быстрей! Сколько ж можно?» Хоронили в час дня, время не похоронное. И музыка не была заказана, так бы хоть на музыку сбежались. К подвалу морга из посторонних подошли медсестры, поварихи, посудомойки. Прошел слух: «Приехали старика хоронить внуки, москвичи». Вот тут Оля и обратила внимание на домашние зеленые войлочные тапки с розовым помпоном. Ходили в них все прямо по улице, по грязи. И мохеровые начесанные шапки с набитым донышком стояли на голове, как кастрюли. Дед лежал в гробу, чужой для окружающих человек, но люди подходили, заглядывали на него через плечо и отходили, будто удовлетворенные. Чем, интересно? Что мертвый? Что лежит? Что старик? Что мужчина? Оля тогда плечом тронула Игоря – понимаешь? Он плечом в ответ – пытаюсь. Так она, во всяком случае, поняла его толчок и тоже начала во все вглядываться, чтобы понять. И не могла… Одно ей стало ясно: они в Москве живут лучше, правильней. Не может у них быть таких стыдных похорон, не может… И вообще они там другие. Взять хотя бы их с Игорем…

Правда, есть и Вера… Оля тяжело вздохнула, скорбя о сестре, об этом двоюродном неудачном побеге. Но в Вере все объяснимо. Тетя Надя. Чудовище от школы и литературы.

– Дети! – кричала она им на уроке. – Дети! Я жду от вас неформальное сочинение… Свое отношение к Печорину… За и против… Честно, по пунктам… Первое, второе, третье…

… Они ее легко раскусили. Отвечать надо было со слов: «Я думаю… Мое мнение… Мне кажется…» А дальше – жми по учебнику, по шпаргалке, по подсказке – по чему угодно – она не заметит. Тетя Надя в восторге замирала на первой фразе…

Оля рассказала про эти уроки Игорю. Он ей все объяснил.

– У каждого времени свои правила игры. Сейчас поднялась в цене самостоятельность мышления. Идет клев на слова «я думаю». Вот наша тетка и соответствует… Никогда не злись на примитивов. Но помни: их слишком много, чтобы совсем не брать в расчет…

Интересно, нашли они деньги или нет?

Оля вернулась во времянку. Все было разбросано, все валялось на полу. Игорь и Максим откинувшись сидели на железной дедовской кровати, а Вера стучала кулаком по старенькому фанерному шифоньеру.

– Ну где? Где еще они могут быть? Мы же не можем так уехать… Где-то же они лежат? Все-таки три тысячи. Не три рубля… Может, спросить у кого? У его знакомых? У этой бабуси, что нас звала?

– Надо было идти, когда звали, – проворчал Максим. – А сейчас неудобно…

– Удобно, – решительно ответила Вера. – Еще как удобно.

И стала натягивать куртку.

– Я пас, – отказался Игорь.

– Мы с Олей сходим, – решила Вера. – Правда, Оля?

– Ты что? – возмутилась Оля. – Ты что? Там же эти… Поминки…

– Мы не на них… Мы просто спросим. Вызовем… Как ее? Евдокию Федоровну, что ли? И спросим… Я тебя прошу, Ольга, пойдем… Одной мне неудобно…

Оля посмотрела на Игоря, и он чуть-чуть прикрыл глаза, иди, мол…

– Жуть какая, – сказала Оля.

Когда они вышли во двор, Вера заплакала.

– Господи, – шептала она. – За что мне такая жизнь? Почему я должна зависеть от этих проклятых денег? Почему я должна быть сейчас сволочью?

– Ну и не будь, – резонно заметила Оля.

– Не будь? – всхлипнула Вера. – Не будь! Легко сказать… Нет сил жить с матерью, просто нет сил… Кончится тем, что мы с Максимом разойдемся… А я не хочу! Не хочу! Я люблю его! И он меня любит… Но никакого у нас выхода, ни малейшего шанса разменяться без доплаты. Даже если Максим бросит свою робототехнику и пойдет продавать пепси, все равно вперед деньги никто не даст… И сейчас я буду отвратительной, гадкой самой себе, буду пытать этих старух, может, они знают, куда он их засунул, старый придурок…

Олю всю передернуло. Как они похожи со своей матерью! Как папа говорит: есть люди серединные, а есть крайние. У серединных все сбалансировано, хорошее – плохое, черное – белое, крайние же непредсказуемы. Никогда не знаешь, чем обернутся… Он говорил, что ни от кого не слышал такой лжи, как от сестры, хотя та предельно правдивый человек. У «крайних» это сплошь и рядом… И Вера – крайняя… А они с Игорем, по-видимому, все-таки серединные… То, что сейчас говорит Вера, – «старый придурок», – ей, Оле, никогда не произнести. У нее есть этот фильтр, через который проходят мысли, и далеко не все эти мысли звучат вслух. Это не лицемерие. Это воспитание. Оля гордится им. И Игорь такой же. А Вера – нате вам все.

Старики сидели за столом, покрытом яркой клеенкой, и с аппетитом ели разваристую, хорошо пахнущую картошку. Вера и Оля не знали, что это был уже второй этап поминок, когда, выпив за усопшего, люди легко и непринужденно возвращаются к себе самим и своя – слава Богу! – жизнь начинает казаться особенно привлекательной и любимой, поскольку она еще жизнь! Как никогда, видится в ней хорошее. Взять хотя бы эту картошку липецкую, или капустку кислую, или сало домашнее с просольцем, розовое на срезе, или опять же водочку-грешницу, с которой правильно правительство борется, святое делает дело, но в случае поминок надо делать послабление и позволять ее употреблять старикам хотя бы потому, что, кроме водочки, ничем туда не проводишь. Это истинный крест!