Дом с золотыми ставнями

Все дело было в Давиде. Многие стали замечать, что майораль стал тяготиться давней связью. С возвращением любовницы он как-то сник и потух, меньше стал ругаться и реже махать плеткой. А еще жаловался иногда, что прихватывает сердце – видно, даром не прошли переживания одной памятной ночи.

Не помню, по какому делу забежала к нему в контору, но дело было неспешное, он меня усадил и заговорил о том, о сем, и заметно, что он кругами подбирается к чему-то важному для себя, да все не может подобраться.

Я прямо спросила его, что случилось. С тех пор, как я перестала числиться собственностью семь Лопес, я обращалась к нему на "ты" по его просьбе. Родня как-никак!

– Сандра, я устал от этой женщины. Мне пятьдесят третий год, и давно мне пора было бросить прятаться по углам и обзаводиться семьей.

– Прошу прощения, а Энрикета и ее дети?

– Все – невольники сеньора Лопеса.

– Так что же ты хочешь?

– Жениться на Эмельхильде Гонсало, вдове хозяина таверны в Карденасе.

– Что этому мешает?

Мулат отшвырнут перо на пол в досаде:

– Будто не знаешь: Умилиада. Она терпит Энрикету, потому что рабыню можно не замечать. Но когда речь зайдет о моей женитьбе… Послушай, Эме намного моложе меня. Большого стоило труда ее уговорить.

– Но ведь удалось же. Чем может помешать старуха?

Давид досадливо отмахнулся.

– Эмехильде и ее отцу я объяснил все, что надо. Но…

И морщился, и кусал губы, и меня осенило:

– Вот только сама донья Умилиада не знает пока ничего.

– Да! – облегченно выдохнул мулат.

– И стоит подумать о том, что она скажет, когда узнает, тебя испарина прошибает?

И недостает смелости начать разговор с ней?

– Эта маленькая паршивка, – перебил он, – она сказала, что и ты, и Обдулия мне не враги. Хоть мне и случилось тебя однажды выпороть.

– Я понимаю, что это было по службе, а не по злобе.

– Тем лучше, что понимаешь. Я прошу помощи. Научи, как сладить с чертовой бабой.

Чтобы она не пакостила моей невесте и ее семье, – а она имеет возможность это сделать. Чтобы она оставила меня в покое раз и навсегда, – она сама это сделать не захочет.

М-м, у меня от этого даже зубы заболели. Мой свободный родственник в душе всегда оставался рабом и нес в себе рабскую трусость.

Пришлось объяснить, что я не буду за него делать то, что он боится сделать сам, что мужское достоинство остается самим собой независимо от расы.

– Ты свободен, ты мужчина – будь им! Скажи, что она всего лишь женщина, каких ты имел много. Скажи, что она спесива и жестока, и – чтобы подсластить пилюлю – соври, что все еще хороша. Осмелей, не будь робким, и она станет кротка, как овечка. Ты сам был с ней слишком смирен. Осмелей для такого случая, покажи, кто хозяин положения. Кто ты и кто она? Она – приживалка из милости, которую держат скуки ради. Ты – член семьи, один из тех, на ком держится состояние. Знай себе цену, старик! Она не так уж мала. Наконец, у тебя есть козырной туз в рукаве – пригрози дать огласку многолетней связи.

Положим, о ней и так все знают, но открытый скандал ее убьет. Хотя, конечно, до этого лучше не доводить и сразить ее мужским обаянием.

Такой взгляд на обстоятельства показался старине, видно, очень неожиданным. Он как-то расправил плечи, поднял голову, и дня два ходил, переваривая то, что я ему говорила. А на третий день в той же конторе состоялся бурный разговор, после которого донья Умилиада выскочила с красными пятнами на лице; и подслушиватели из негров – а такие всегда найдутся – донесли, доложили, что майораль, изъясняясь с почтенной дамой, слово в слово перетолковал ей мои слова.

Однако любая палка о двух концах, и тетке было доложено то же самое.

Сколько раз я проклинала себя за то, что влезла в эту историю – неужто старик с ней сам бы не объяснился? – и столько же раз Факундо утешал меня, что и без того тетушка мою особу ненавидела так, столкновение оказалось неизбежным. Я знала опасности с ее стороны. Но я недооценила степень крысиной злобы – уму не постижимо, как она решилась на то, что сделала, и как бы она выпутывалась из положения, получилось все по ее. Она выжидала удобный момент.

Прошло около полугода со дня возвращения сеньоры в Санта-Анхелику, и письмо из Англии ожидалось со дня на день.

Сеньор с сеньорой уехали в Матансас – губернатор давал большой праздник. Давид во второй половине дня уезжал в Карденас к молодой жене. Факундо был в табуне: как сейчас помню, отбирал четверку для упряжки какого-то богатого заказчика.

Вот так-то и получилось, что в доме остались донья Умилиада, которую не взяли на праздник, Дора-Мария с няней и кормилицей и слуги. Можно даже сказать, не далеко отходя далеко от истины: мы с ней оказались одни. Не приложу ума, как я это пропустила, как не обратила внимание? Может быть, нашло затмение, может быть, усыпило осторожность чувство близкой свободы. Так или иначе – я была занята работой в доме, а Энрике гулял со своей нянюшкой Фе.

Даже не сразу обратила внимание на то, что Фе мелькнула по двору туда-сюда одна.

А когда заметила – обомлела. Бросила все дела и кричу не своим голосом:

– Ну-ка, скорей иди сюда! Где мальчик?

– Моя мама отнесла его в детскую к маленькой сеньорите, чтобы он ее позабавил.

Новое дело! Бегом побежала я в детскую к Луисе. Маленькая нинья ползает по полу, моего ребенка нет. Толстуха объясняет: был, точно, играли вместе. Да только малыш обмочился, и донья Умилиада велела кормилице Даниэле унести его. Тетушка?

Я так и взвилась. Почему ребенка не отдали обратно его няньке? Где он? И где сама сеньора вдовушка, и где паршивка Даниэла, и давно ли они отсюда ушли? Ушли, говорит, давно, на сеньорите уже два раза меняли подгузники, а куда – откуда ей знать? И то, откуда. Кинулась искать сама. В ее комнате на втором этаже пусто.

На лестнице наткнулась на Ирму, она-то мне и доложила, что "сию минуту была здесь, зашла к себе в комнату и ушла. Куда? А в контору управляющего".

Не помня себя, побежала через весь двор во флигель на отшибе. Там меня уже ждали.

За давидовым столом на давидовом кресле сидела сеньора Умилиада и в руках держала пистолет. Тот самый трехствольный, голландской работы, что я видела у нее в руках один раз. Курки взведены на всех трех стволах и на языке.

– Своего ублюдка ты больше не увидишь, – заявила она, едва я переступила порог.

Голос был злорадный и нервный, а кадык прыгал вверх-вниз. – Он будет воспитываться в надежных руках, как подобает сыну приличного отца. Он, конечно, будет знать, что ублюдок, но его пожалеют и скроют хотя бы то, что он – черный ублюдок.