Дом Счастливого Камня

– Ах, оставьте!
– устало махнула рукой девушка. Ей явно не хотелось разговаривать. Она замолчала и, отвернувшись к окну, словно впала в оцепенение, будто разглядев в ночной тьме то, что лишь ей одной там было дано разглядеть. Медленно тянулись, вязко текли, не растекаясь, минуты молчания. Глеб был раздосадован тем, как сложился разговор и ругал себя за то, что не так и не то говорил, и лишь зря расстроил человека. Мысли его были путанными, непричесанными, как говорила порой его мама, да оно и понятно: что-то с ним происходило необычное, неспокойно было на душе - откуда тут взяться гладким мыслям?

" Плохо все, не так, как хотелось, - ругал себя Глеб.
– Резкая она девчонка, словно вихрь. Опомниться не успеешь, а она тебе уже шею намылила и отшила. И все же кажется, что не всегда она такая. Такие глаза могут быть только у доброго человека. Глаза - зеркало души, а они у нее добрые, только грустные. Значит, она и сама добрая, просто сейчас тяжесть у нее на душе. Что-то нехорошее, видно, произошло, может, горе какое случилось. А в горе оно так, в горе человек одиночества ищет, если он сильный и гордый, чтобы переболело, чтобы выкипело. Гордый со своим горем один на один. Поэтому она и жалости не любит. Гордая. Только жалость-то все равно нужна, всем нужна, без нее никуда. Но вот почему мне кажется, что она может быть и доброй, и ласковой, и голос ее, и руки? Что это я на нее, строго говоря, запал? Что за волнения? Отчего я волнуюсь за нее, что мне за дело? Может... потому что в горе человек проявляется лучше, плохой он или хороший? В горе оно так..."

На этом месте разбег мыслей Глеба остановился, потому что настоящего горя он в своей сознательной жизни еще не знавал, по крайней мере - не помнил. Единственное в его жизни, горе было очень уже давно, когда Глебу было совсем мало лет, и с тех пор оно присутствовало в нем как смутное воспоминание о чем-то грохочущем и страшном, чей ужас отмыт и отмолен горькими слезами матери. Благодаря этому воспоминанию он, как ему казалось, хорошо понимал девушку. Почему-то он все больше думал о ней. Он все представлял ее себе, какой она может быть, он так задумался, что совсем забыл о ней реальной, так что даже удивился, когда она сама напомнила о себе.

– Я опять на вас накричала, - снова стала извиняться она.
– Вы простите. Видите ли, у меня свои проблемы, и из-за них я постоянно срываюсь. Не обращайте внимания, если можно.

– Да я и не заметил ничего такого, - ответил Глеб, а про себя подумал: "Ну и ну! То жар, то холод!"

– Я знаю, что это неприятно, - продолжала девушка.
– Обидно, когда на тебя срываются ни за что, ни про что. Поэтому...

– Нет, правда, все нормально. Я и не думал обижаться.

– Вот и хорошо.

Голос девушки был тих и печален, а лицо в полумраке купе, освещенного дрожащим светом как-то незаметно зажегшейся лампы под потолком, казалось, горело внутренним огнем. Или, Глеб не мог понять, лицо ее было слишком бледным? Еще ему казалось, что девушка говорила - все, что говорила, - для самой себя. Задавала вопросы и сама на них отвечала. Видимо, и в горе бывает иногда такая потребность - выговориться. Все равно, кому, и лучше незнакомому человеку, как идеальный вариант - случайному попутчику. Высказаться, облегчить душу, не опасаясь, что рассказ твой может быть использован против тебя, потому что назавтра жизнь неминуемо разведет вас в разные стороны и оградит стеной несовпадения. По этой же причине мы не спрашиваем имен наших попутчиков без особой необходимости, и уж совершенно точно не помним их долго. Потому что зачем, если эта встреча последняя? А если по странному капризу судьбы с бывшим попутчиком все же доведется встретиться, так что с того? Что постыдного в ночных разговорах, если все они, до последнего словечка, остаются ровно там, где и были произнесены, в поезде, наматывая круги по заведенному маршруту, вплетаясь невнятным бормотанием в перестук колес, порождая волшебную звуковую вязь, которая, ложась на душу, пробуждает в ней прекрасное томление.

Таков рецепт истинной романтики, здесь все ингредиенты обязательны и включены.

Итак, отблеск душевной скорби горел на душе девушки, а она говорила...

– Хорошо, когда нет обид, когда не на кого сердиться. Счастье, когда не за что мстить и эта тяжесть не сжимает душу и сердце. С такой ношей душе тяжело, ох, тяжело. И, знаете, это удивительно, но от любви и от ненависти на душе одинаковая тяжесть. Вот, можете не верить, но это так. Странно, правда?

– От любви на душе легко, я так думаю, - осторожно возразил Глеб.

– Но от любви умирают!
– воскликнула она.

– Даже если, то умирают с легкой душой.

– Почем вы знаете?
– она заглянула в его глаза.
– Хотя, конечно, любовь бывает разной, у каждого своя. Только... о чем я хотела?

Девушка задумалась, напряглась, вспоминая, но вскоре нашла прятавшиеся слова и вытянула их из глубины.

– Чтобы понять другого, нужно пережить самому что-то подобное. Чтобы понять до конца. Но, наверное, иногда лучше не знать, не понимать и не переживать. Нет, понимание, понимание все-таки необходимо...

– О чем это вы?
– спросил Глеб, ежась от накатов волн ее путаной речи.
– О чем вы говорите?

– О человеке, - пояснила она, удивляясь, что он не понимает очевидного.
– Человек должен уметь понимать другого человека. Именно уметь, ведь этому искусству может научиться любой. Почти любой. Вот вы, например, мне кажется, меня совсем не понимаете. И это понятно, я столько чепухи успела наговорить. Скажите, у вас есть семья? Отец, мать?

– Только мама...

– Значит, и вы пережили свою потерю. Недаром я увидела в вас эту способность.

– Способность к чему?

– К пониманию. Значит, вы не безнадежны. Ну, это ладно, это оставим. Куда же вы едете? От матери? К ней?

– От нее. Я еду в К***, в институт. Мама осталась дома.

– Зачем вы ее оставляете?
– тревога выплеснулась с ее словами. Тревога и беспокойство.

– Не навсегда же, - легкомысленно ответил Глеб.

– Кто знает, как оно может статься...
– вздохнула девушка.
– Я, кстати, тоже еду в К***, и тоже в институт. Но, в отличие от вас, у меня никого нет, ни там, ни здесь. В смысле, не здесь, а дома. Отца я не помню совсем, а мама... Мамы не стало совсем недавно.

Последние слова дались девушке с трудом, Глеб видел, каких мучений они ей стоили. Лицо ее сделалось неподвижным от боли, из широко распахнутых глаз по щекам катились крупные слезы.

Сердце Глеба защемило.

– Что вы, не нужно...
– попытался он успокоить ее. Совершенно напрасно, потому что девушка его не слышала.

– Маму я не уберегла, - произнесла она медленно, словно оправдываясь перед Богом. Оправдываясь, но и воздвигая ему укор.
– Я не смогла. И ничто не смогло бы ей помочь. Ничто и никто. Кроме Дарующего Жизнь.

– Дарующий Жизнь?
– удивился Глеб, никогда ранее не встречавший такого имени.
– Что это, имя? Имя врача? Или название лекарства?

– Он и врач, и лекарство, и нечто гораздо большее - он сама жизнь. Ее источник, вечный и неизбывный, - пояснила, ничего не пояснив, попутчица, но тут же спохватилась, словно сказала лишнее.
– Однако, поздно уже, давайте спать.

Но со сном пришлось подождать еще. Внезапно все те слезы, которые попутчица изо всех сил сдерживала в себе, вырвались наружу. Она уронила голову на руки, сложенные на столе. Рыдания сотрясли ее худенькие плечи, и она, не противясь больше, бросилась в их сладкую, вязкую боль. Каждый ее всхлип, каждое судорожное сотрясение плеч новым ожогом падали на Глебово сердце. Он снова был, как часто в течение этого вечера, взволнован и смущен. Ему хотелось утешить ее, успокоить, хотелось сказать ей что-нибудь нежное, но нужных слов он никак не находил, а те, что были, казались ему неуместными или пошлыми. Он видел, как неприкаянно метались волосы по ее спине, и их вид вызывал в нем острую жалость. Ему хотелось обнять ее за эти плечи, прижать к себе, и быть может, это было бы лучшим, что он мог сделать, но он не решился. Если быть точным, он не посмел.