Дом скитальцев (рис. Н. Васильев)

– Вот сам и доводи до конца, - окрысился я и полез к заднему борту, чтобы спрыгнуть, но в эту секунду по кузову забарабанили камешки, машина резко прибавила скорость, - кончился город, пошло шоссе. Мы слышали, как смеются в кабине те двое, а машина летела, как реактивный самолет. Приходилось ехать дальше. Мы в два счета проскочили стадион, сейчас будет подъем, и там спрыгнем… В-з-з-з!
– внезапно провизжали тормоза, машина встала, и мы ясно услышали голос гитариста:

– …Пилотируешь, как молодой бог. Будь здоров!

– Да что там!
– говорил водитель.
– Будь здоров!

Степка влепил кулаком себе по коленке… Здесь, на юру, из машины не вылезешь - кругом поле. Но гитарист небрежно сказал:

– А поехали со мной, механик… Здесь рядом. Покажу такое - не пожалеешь.

Степка развел и сложил ладони: ловушка, мол… Я кивнул. Мы ждали, выкатив глаза друг на друга. Удивительно был прост этот «механик»! Он только проворчал:

– Поехать, что ли… Не сядем?..

Дверца хлопнула, машина прокатилась до лесопарка и свернула на проселок.

Нас кидало в кузове, пыль клубами валила сзади под брезент. Зубы лязгали. Я чихнул в живот Степке. Но машина скоро остановилась.

– Пылища - жуть, - произнес Федин голос.
– Топаем, механик?

Водитель не ответил.

– Э, парень, да ты чудак!
– весело сказал Федя.
– Сколько проехал, полста метров осталось… Ленишься? Езжай тогда домой.

– На «слабо» дураков ловят, - прошептал Степа.

Водитель шел неохотно, оглядывался на машину. Место было подходящее для темного дела - опушка елового питомника. Елочки здесь приземистые, но густые и растут очень тесно. Сначала скрылся за верхушками русый хохол гитариста, потом голова шофера в грязной кепке.

Мы спрыгнули в пыль, переглянулись, пошли. По междурядью, по мягкой прошлогодней хвое. Впереди, шагах в двадцати, был слышен хруст шагов и голоса.

Еловый пень

Междурядье было недлинное. Еще метров пятьдесят - и откроется круглая полянка. Туда и вел Федя таксиста, причем их аллейка попадала аккуратно в середину поляны, а наша как бы по касательной, вбок. Я было заторопился, но Степан махнул рукой, показывая: «Спокойно, без спешки!».

Эх, надо было видеть Степку! Он крался кошачьим шагом, прищурив рыжие глаза. Мы с Валеркой знали, и Сур знает, что Степка - настоящий храбрец, а что он бледнеет, так у него кожа виновата. На этом многие нарывались. Видят - побледнел, и думают, что парень струсил, и попадают на его любимый удар - свинг слева.

Значит, Степка, такой белый, что хоть считай все веснушки, и я - мы проползли последние два-три метра под еловыми лапами и заглянули на поляну.

Солнца еще не было на поляне. Пробивались так, полосочки, и прежде всего я увидел, как в этих полосах начищенными монетами сияют ранние одуванчики. Две пары ног шагали прямо по одуванчикам.

– Ну вот, друг мой механик, - говорил Федя.
– Видишь ли ты пень?

– Вижу. А чего?

– Да ничего. Замечательный пень, можешь мне поверить.

– Пе-ень?
– спросил шофер.
– Пень, значит… Так… Пень… - Он булькнул горлом и проревел: - Ты на него смотреть меня заманил… балалайка?

– А тише, - сказал Федя.
– Тише, механик. Этого пенечка вчера не было. Се ля ви.

– «Ля ви»?
– визгливо передразнил шофер.
– Значит, я тебя довез. А кто твою балалайку обратно понесет?

– заорал он, и я быстро подался вперед, чтобы видеть не только их ноги.
– И кто тебя обратно понесет?

Федя сиганул вбок, и между ним и шофером оказался тот самый пень. Шофер бросился на Федю. Нет, он хотел броситься, он пригнулся уже и вдруг охнул, поднял руки к груди и опустился в одуванчики. Все было так, как с двумя предыдущими людьми, только они удерживались на ногах, а этот упал.

Впрочем, он тут же поднялся. Спокойно так поднялся и стал вертеть головой и оглядываться. И гитарист спокойно смотрел на него, придерживая свою гитару.

Я толкнул локтем Степана. Он - меня. Мы старались не дышать.

– Это красивая местность, - проговорил шофер, как бы с трудом находя слова.

Гитарист кивнул. Шофер тоже кивнул.

– Я - Угол третий. Ты - Треугольник тринадцать?
– проговорил гитарист.

Шофер тихо рассмеялся. Они и говорили очень тихо.

– Он самый, - сказал шофер.
– Жолнин Петр Григорьевич.

– Знаю. И где живешь, знаю. Слушай, Треугольник… - Они снова заулыбались.
– Слушай… Ты водитель. Поэтому план будет изменен. Я не успел доложить еще, но план будет изменен без сомнения…

– Развезти эти… ну, коробки, по всем объектам?

– Устанавливаю название: «посредник». План я предложу такой - отвезти «большой посредник» в центр города. Берешься?

Шофер покачал головой. Поджал губы.

– Риск чрезвычайный… Доложи, Угол три. Я - как прикажут…

Степка снова толкнул меня. Я прижимался к земле всем телом, так что хвоя исколола мне подбородок.

– Меня Федором зовут, - сказал гитарист.
– Улица Восстания, пять, общежитие молокозавода. Киселев Федор Аристархович.

Шофер ухмыльнулся и спросил было:

– Аристархович?
– Но вдруг крякнул и закончил другим голосом: - Прости меня. Эта проклятая… ну как ее… рекуперация?

– Ассимиляция, - сказал гитарист.
– Читать надо больше, пить меньше. Я докладываю. А ты поспи хоть десять минут.

Они оба легли на землю. Шофер захрапел, присвистывая, а Федя-гитарист подложил ладони под затылок и тоже будто заснул. Его губы и горло попали в полосу солнечного света, и мы видели, что под ними шевелятся пятна теней. Он говорил что-то с закрытым ртом, неслышно; он был зеленый, как дед Павел, когда лежал в гробу. Я зажмурился и стал отползать, и так мы отползли довольно много, потом вскочили и дали деру.

Далеко мы не убежали. У дороги, у голубого грузовика, спокойно светящего зеленым глазком, остановились и прислушались. Потони не было. Почему-то мы оба стали чесаться - хвоя налезла под рубашки или просто так, - в общем, мы боялись чесаться на открытом месте и спрятались. Рядом с машиной, за можжевельником. Эта часть лесопарка была как будто нарочно приспособлена для всяких казаков-разбойников: везде либо елки, либо сосенки, можжевельник еще, а летом потрясающе высокая трава.

– Дьявольщина!
– сказал Степка.
– Они видели нас… Ох как чешется.