Дом тишины

— Ух ты! Ну ты и зубрить!

Ты засмеялась вместе со всеми, и тогда я, пытаясь дать вам понять, какой я сообразительный, и желая доказать, что для того, чтобы запоминать что-то наизусть, зубрежка не нужна, объяснил, что я, например, могу быстро умножать в уме двузначные цифры.

— Да, — подтвердил Ведат. — У этого парня необыкновенная голова, вся школа знает!

— Семнадцать на сорок девять! — сказала Джейлян.

— Пожалуйста: восемьсот тридцать три!

— Семьдесят на четырнадцать!

— Тысяча восемь!

— А как узнать, что правильно? — спросила Джейлян. — Принести бумагу и ручку?

Я был взволнован, но только улыбался.

Тогда ты, Джейлян, не выдержав моей улыбки, действовавшей тебе на нервы, вскочила с места и, побежав в дом с той жуткой мебелью, вскоре вернулась, на лице у тебя было выражение жадного любопытства, а в руках — блокнот из какого-то отеля в Швейцарии и серебряная перьевая ручка.

«33x27=?», «891», «17x27 =?», «513», «81x79 =?», «6399!», «17x19 =?», «323!», «Нет, 373», «Джейлян, умножь, пожалуйста, еще раз!», «Ладно, 323», «99x99 =?», «Это самое простое! 9801».

Ты злилась, Джейлян, злилась так, что уже почти ненавидела меня.

— Да ты настоящий зубрила!

Я только улыбался и думал, что в дешевых бульварных романах, наверное, пишут правду, что любовь всегда начинается с ненависти.

А потом Джейлян пошла кататься на водных лыжах на катере Фикрета, а я погрузился в раздумья о соперничестве и, видимо, сразу понял, что эти мысли будут развлекать меня до самой ночи, потому что, черт побери, я теперь верил и полагал, что я влюблен.

6

Я проснулся, встал, надел пиджак, повязал галстук и вышел на улицу. Какое тихое, сияющее, прекрасное утро! На деревьях вороны и воробьи. Я посмотрел на ставни — все закрыты. Все спят, вчера поздно легли. Фарук-бей выпил, а Нильгюн смотрела на него, пока он пил. А Госпожа то и дело звала к себе наверх. Я даже не услышал, во сколько пришел и лег спать Метин. Я осторожно, чтобы не разбудить никого скрежетом, надавил на насос, облил лицо холодной утренней водой, потом вернулся в дом, отрезал на кухне два куска хлеба, взял их, пошел в курятник, открыл дверь. Курицы с кудахтаньем сбежались ко мне. Я с удовольствием выпил два яйца, аккуратненько разбив их с острого конца, съел свой хлеб. Взял еще несколько яиц и, не закрывая двери в курятник, пошел было уже на кухню, как вдруг увидел Нильгюн и удивился: она проснулась, взяла сумку и куда-то собирается идти. Заметив меня, она улыбнулась.

— Доброе утро, Реджеп!

— Куда в такую рань?

— На море. Потом будет много народу. Быстренько искупаюсь и вернусь. Яйца из курятника?

— Да, — ответил я и почему-то почувствовал себя в чем-то виноватым. — Завтракать будете?

— Буду, — ответила Нильгюн. Улыбнулась и ушла.

Я смотрел ей вслед. Точно как кошка — внимательная, капризная, осторожная. На ногах сандалии, ушла с голыми ногами. В детстве они у нее были тонкими, как тростинки. Я вошел в дом, поставил кипятить воду для чая. Мать ее такой же была. А теперь в могиле. Поедем сейчас на кладбище, помолимся. Ты маму-то свою помнишь? Не помнит, ей же три года было. Доан-бей служил каймакамом где-то на востоке и в последние два года присылал своих на лето сюда. Твоя мама сидела в саду, на руках Метин, рядом — ты, на ее бледное лицо целый день светило солнце, но уезжала она в Кемах [16] такой же бледной, как и приехала. Хотите вишневого соку, спрашивал я у молодой госпожи. Спасибо, Реджеп-бей, говорила она, поставьте сюда. Я поставлю, а у нее на руках Метин. Через два часа прихожу, смотрю — отпила только глоток из огромного стакана. Потом приходит толстый потный Фарук, говорит, мама, я проголодался, и тут же залпом выпивает весь стакан. Вот молодец! Я достал скатерть, пошел постелить ее, как вдруг почувствовал запах ракы: Фарук-бей разлил вчера вечером на стол. Я пошел, взял тряпку, обтер стол. Закипела вода, я заварил чай. Со вчерашнего дня осталось молоко. Завтра пойду к Невзату. Захотелось кофе, но я сдержался, продолжил заниматься делами.

16

Небольшой городок в Восточной Анатолии.

Я раздумываю, а уже поздно. Когда я накрывал на стол, спустился Фарук-бей. У него, как у деда, тяжелая походка, от которой скрипят ступени. Он зевнул, что-то проворчал.

— Я заварил чай, — сказал я. — Садитесь, принесу вам завтрак.

Он тяжело плюхнулся туда, где сидел вчера вечером, когда пил.

— Молока хотите? — спросил я. — Хорошее, жирное.

— Хорошо, неси! — сказал он. — Моему желудку полезно.

Я пошел на кухню. Его желудок. Ядовитая вода, что скапливается там, когда он пьет, в конце концов проделает в нем дырку. Если ты теперь будешь пить, ты умрешь, говорила Госпожа. Слышал, что сказал врач? Доан-бей задумчиво посмотрел перед собой, а потом сказал: Лучше мне умереть, мама, чем терпеть то, что голова не работает, я не могу жить бездумно. А Госпожа сказала — это называется не думать, сынок, а грустить. Но тогда они уже разучились слышать друг друга. Потом Доан-бей умер, пока писал те письма. Изо рта у него пошла кровь, как у его отца, ясно, что из желудка, Госпожа плакала навзрыд и звала меня, будто от меня что-то зависело. Прежде чем он умер, я снял с него окровавленную рубашку, надел чистую, отглаженную, так он и умер. Сейчас поедем на кладбище. Я вскипятил молоко и осторожно налил в его стакан. Желудок — темный, неведомый мир, о нем только пророк Юнус [17] ведает. Мне делалось страшно, когда я думал о черной дырке. Но своего желудка я не чувствую, его будто бы нет — ведь я знаю меру, забываться тоже умею, но я же не такой, как они. Я отнес ему молоко, смотрю — Нильгюн пришла. Как быстро! Волосы у нее мокрые. Красиво.

17

Пророк Юнус — один из пророков в исламе, в христианстве известен как пророк Иона.

— Принести вам завтрак? — спросил я.

— А что, Бабушка на завтрак не спускается? — спросила она.

— Спускается, — ответил я. — По утрам и по вечерам.

— А днем почему не спускается?

— Ей не нравится шум с пляжа, — ответил я. — В обед я ношу тарелки наверх.

— Давайте подождем Бабушку, — предложила Нильгюн. — Когда она просыпается?

— Она уже давно проснулась, — ответил я. Посмотрел на часы: восемь тридцать.

— А-а-а, Реджеп! — вспомнила Нильгюн. — Я купила в бакалее газету. Теперь по утрам буду я покупать.

— Как хотите, — ответил я, выходя.

— Ну и что изменится от того, что ты будешь ее покупать? — вдруг закричал на нее Фарук-бей. — Что изменится от того, что ты узнаешь, сколько человек убили, сколько фашистов, сколько-марксистов, а сколько-нейтральных?

Я вышел из столовой. Куда же вы все торопитесь, что же вам всем надо, почему вы не можете довольствоваться малым? Ты никогда этого не узнаешь, Реджеп! Это же смерть. Я думаю об этом, и мне делается страшно — ведь человек такой любопытный. Селяхаттин-бей говорил, что начало всей науки — любопытство, понимаешь, Реджеп? Я поднялся наверх, постучал в дверь.

— Кто там? — спросила она.

— Я, Госпожа, — ответил я, входя.

Она открыла свой шкаф, роется в нем. Сделала вид. что закрывает дверцы.

— Что случилось? — спросила она. — Чего они там кричат внизу?

— Ждут вас к завтраку.

— И поэтому кричат друг на друга?

В комнате запахло старыми вещами из шкафа. Я вдыхал этот запах и вспоминал.

— Что? Простите, я не расслышал, — проговорил я. — Нет, они шутят друг над другом.

— Прямо рано утром, за столом?

— Между прочим, если хотите знать, Госпожа, — начал я, — то Фарук-бей сейчас даже не пьет. В такое время никогда никто не пьет!

— Не защищай их! — рассердилась она. — А мне не ври! Я сразу вижу.

— Я не вру, — ответил я. — Они ждут вас к завтраку.

Она взглянула на открытую дверцу шкафа.

— Помочь вам спуститься?

— Нет!

— Будете есть в постели? Принести поднос?

— Принеси, — решила она. — А им скажи, пусть собираются ехать.

— Они уже готовы.

— Закрой дверь.

Я закрыл дверь и спустился вниз. Она каждый год заново перебирает свой шкаф перед поездкой на кладбище, словно хочет найти там что-то, чего никогда не видела и не надевала, но в конце концов всегда надевает одно и то же ужасное старое толстое пальто. Я пошел на кухню, положил на тарелку хлеб, понес в столовую.

— Читай, — говорил Фарук-бей Нильгюн. — Ну-ка, читай вслух, сколько сегодня погибло.

— Семнадцать человек, — ответила Нильгюн.

— Ну, и какой из этого вывод?