Дом учителя

И Кулик сунул ему в рот кляп — мокрую тряпку, которой Настя вытирала стол.

— Весело тебе, гад! — сказал Кулик.

Пятнадцатая глава Уроки великодушия Партизаны

1

Самосуд со спутниками: новым начальником штаба Аристарховым и с Войцехом Осенкой, взятым для связи, отправился сразу же после ужина к себе в полк. То была малоприятная поездка — под ледяным дождем, в кромешной тьме. И можно было только дивиться, по каким признакам возница Кирилл Леонтьев, правда, коренной местный житель, находил верное направление, да еще по новой кружной дороге, в этом первозданном смешении воды, зыбкой тверди и неожиданных предметов, будто плававших в хаосе: деревьев, пней, заборов, хат.

А Леонтьев даже еще обнаружил желание побеседовать. Впрочем, он был так полон своими мыслями, что ему хватало и себя одного — он не ждал ответов, он сам давал их себе. Сергей Алексеевич, укрытый брезентовым плащом с капюшоном, подремывал, качаясь в телеге — он мог бы, кажется, уснуть сейчас стоя, — и, просыпаясь от внезапного толчка, от холодной ветки, мазнувшей по лицу, он слышал все ту же бубнящую речь:

— …Договор зачем с ним подписывали? Как про тот договор скажете, товарищ командир? Выходит, ошибочка получилась, обвел он нас… Австрию порешил, Францию порешил, также и другие страны, набрался силы, короче говоря. Теперь и на нас, православных… А ну тяни, сивка-бурка! Чего стала? Давай, тяни!

Хлестко хлопали вожжи, шлепали по грязи лошадиные копыта, скрипела телега, заваливаясь в промоины, мощно шумел рушащийся на лес водопад. А из накинутой на голову Леонтьева овчины глухо слышалось:

— Сейчас, значит, мы объясняем: вероломное нападение! А чего было от него, от фашиста, от лютого хищника, ждать?! Кому поверили, с кем за ручку здоровались?..

Спутники Леонтьева хранили безмолвие… Аристархов накрылся рядном, зарылся в сено и тоже, должно быть, задремал. Поляк, молодой человек, то и дело соскакивал с повозки, чтобы полегче было лошади, и шагал рядом. И один этот монотонно-укоряющий голос, не усиливаясь и не ослабевая, раздавался на качающейся, будто плывущей в штормовом океане скорлупке, телеге.

Сергей Алексеевич подумал, что следовало бы потолковать с Леонтьевым… Это была личность довольно известная в районе: старый вояка, конник Буденного, вернувшийся с гражданской войны с именным боевым оружием, Леонтьев вскорости ухитрился восстановить против себя и соседей, и сельское начальство. Был он строптив, неуживчив, настроен всегда максималистски и твердо знал, что во всех случаях прямая линия есть кратчайшая. Феи, стоявшие у его колыбели — лубяной «колыски», подвешенной к мохнатому от копоти потолку, в слепой о два окошечка избе, где он появился на свет, — одарили его трудным подарком — духом вечного неудовольствия и критики. За активное несогласие с новой экономической политикой Леонтьева исключили из партии, а было ему к тому времени под сорок. Дальше конюха в родном колхозе он уже не пошел. Но и правленцы в колхозе, и сельсоветовское начальство побаивались этого колхозного Марата, начитанного непримиримого оратора-обличителя на всех собраниях…

В партизанский отряд Леонтьев тем не менее пришел одним из первых со своим наградным оружием: именной шашкой.

«Задумываются люди, — послушав его, сказал себе Сергей Алексеевич. — И надо ли бояться того, что задумываются? Слишком все серьезно… Но может быть, и не время сейчас судить нас за наши ошибки? Да и надо еще разобраться, где ошибка, в чем?.. Вот чертов агитатор!..»

Усталость брала верх… Самосуд кое-как пригрелся под своим брезентовым колпаком, и дремота одолевала его. А Леонтьев все не унимался, посылая куда-то в шумящее пространство свои укоризны, не заботясь, слушают его или нет.

— Раненого летчика тут везли. Рассказывал, что немец в первый же день много наших самолетов пожег. На земле пожег, взлететь не дал. Мыслимое ли это дело?! Как же допустили такое?! Ну, ну, вывози, горемычная, скоро дома будем…

Однако в полк добрались не так скоро. Лошадь споткнулась на размытой дороге и захромала; хорошо еще, что это случилось на въезде в деревеньку, где у Леонтьева нашлись добрые знакомые… Он пошел раздобывать другого коня, а Сергей Алексеевич постучался в крайнюю на околице избу.

Там еще не спали, и уже в сенях его опахнул теплый, отдававший тмином запах свежей печеной корочки — запах хлеба… И не слишком обычная, надо сказать, картина предстала его глазам в мягком полумраке в чистой половине избы. Здесь молились — на коленях на полу стояла большая семья: древний дед, старуха, вся в черном, две женщины помоложе, одна совсем молоденькая, две босые девочки… Самосуд не очень даже помешал им своим приходом: на него обернулись, молча покивали, но никто не встал с колен. Только беленький, стриженный по-городскому, «под бокс», паренек лет шестнадцати, впустивший Сергея Алексеевича, был заметно раздосадован.

— Не обращайте внимания, пускай себе… — буркнул он в сенях Самосуду, — скоро уже кончат. — И добавил: — А я вас знаю, вы директор из Спасского. Мы к вам на Май приезжали, на состязания.

Сергей Алексеевич долго вытирал ноги о мешковину, брошенную перед порогом, и остался стоять у дверей с шапкой в руке.

В просторной бревенчатой комнате было жарко натоплено, опрятно и домовито. Окутанная тенью, белела каменно-угловатая, подобная крепостному бастиону, печь. На столе, на расстеленном полотенце, остывали только что вынутые круглые, коричнево-лаковые буханки. А над столом весь передний угол был заставлен иконами в мерцающих окладах, и по-елочному разноцветно горели там в изумрудных и красных чашечках лампадок крохотные огоньки.

Самосуд, как ни был утомлен, прислушался к негромкой, одиноко раздававшейся речи — не то к молитве, не то к волхованию. Неспешно и распевно, будто не с просьбой, а с наставлением, с наказом звучал этот старушечий, чуть пришепетывающий голос:

— …А в тех темны-их лесах, в дремучи-их народила тебя мать родная. А и рожая, она приговаривала: «Будь ты, мое дитятко, цел-невредим: от дурного глаза, от всех хворостей, от тоски-кручи-ины, от пушек, от пищалей, от копий, от сабель, от тесаков…»

Умолкая, старуха аккуратно крестилась и склоняла голову в черной гладкой кичке. Такая же кичка, но с вышитым узором спереди, «сорокой» сидела на голове одной из молодых женщин; те были в широких полотняных сарафанах, в безрукавках, и в белой рубахе был дед… Словом, в этом лесном заповеднике, но не так далеко от города, Сергей Алексеевич попал нежданно чуть ли не в прошлый век; не часто уже, лишь в глухих местах, встречались такие вот островки старины.

— А идешь ты, мое дитятко, раб божий Владимир, на силу вражию несметную… — выговаривала распевно старуха. — И быть бы тебе перед тою силой соколом, а ей перед тобой полевкою… и быть бы твоему телу крепче железа, а груди твоей крепче камня Алатыря… и был бы ты в чистом поле удалым молодцом, а в доме добры-им отцом, с верною женою в ладу, с деточками в согласии.

— Ох, бабка, бабка — кремень, ни на какие доводы не поддается, — зашептал Сергею Алексеевичу впустивший его паренек; он стремился подчеркнуть свое неучастие в этом семейном молении. — Еще проклясть грозится… Это она батьку нашего заговаривает.

— Заговариваю я свой заговор матерним заповеданием, — как бы отозвалась на его слова бабка. — А и быть моему заговору во всем, как сказано, во веки нерушимо… Рать могуча, мое сердце ретиво, моя вера крепка, моя молитва всему превозможет. Аминь.