Дом учителя

Осенка едва держался на ногах, было вообще непонятно, как он дошел. Толстая, как чалма, повязка на его голове вся пропиталась кровью, смешанной с дождем, в крови были лицо, руки, шинель; он шатался и приседал на подгибавшихся коленях.

— Дзенкуе, пан командир… товажыш! — медленно проговорил он, — я зараз… А тот пан Феофанов, кто шел со мною, тот пан Феофанов убитый…

Как видно, и собраться с мыслями Осенке было трудно. Пошатнувшись, он ухватился за подвернувшуюся колючую ветку ели и даже не поморщился, словно утратил чувствительность. Держась за ветку, он продолжал докладывать — не очень связно, с паузами, будто вспоминая. И выяснилось, что в тыл немцам ударила красноармейская часть, вырвавшаяся из окружения, — из одного боя она тут же пошла в другой…

— Германцы не ждали… тот удар… то была внезапность… — выговорил он, качаясь вперед и назад вместе с еловой веткой.

— Садитесь, прошу вас, — сказал Самосуд.

— Дзенкуе, товажыш командир!

И Осенка как стоял, так и опустился на землю, на колени. Глядя снизу на Самосуда, он задергался, вскидывая головой в розовой чалме, силясь встать.

—: Позовите наших девушек!.. — крикнул Самосуд, протянув руку, чтобы помочь. — Спасибо, товарищ Осенка! Вы принесли хорошие вести, чрезвычайно важные.

Осенка покивал, как бы в подтверждение.

— Вы герой, Войцех Осенка, — нахмурившись, сказал Самосуд — на Осенку было тяжело смотреть. — Дайте же вашу руку! Сейчас вас подлечат, сменят повязку, вы отдохнете… Вы один шли? Где же ваши товарищи?

Осенка все кивал, словно не поняв вопроса.

— Никто не ждал тот удар пулковника Богданова, — Осенка запомнил эту фамилию, — то был Deus ex machina [36] … — Вдруг лицо его искривилось — он затрясся, как в ознобе. — Федерико! — выкрикнул он. — Федерико — то правдивы герой, антифашист!.. Убитый, убитый!.. Так само Ясенский, мой товажыш… Пан Барановский, тяжко раненный… Все мои товажыши! Я еден тэраз [37] …

36

Буквально: бог из машины (лат.).

37

Один теперь (польск.).

Не устояв и на коленях, Осенка сел и оперся на отведенные назад руки.

— Слава вашим товарищам-интернационалистам! — сказал Сергей Алексеевич. — И вы не один… Мы все… — он хотел сказать «разделяем ваше горе», но эти слова показались ему слишком официальными, — все с вами…

К ним подбегали уже две девушки из медчасти. Осенку подняли под мышки и повели. Он обернулся, точно ему надо было поведать что-то еще, но девушки не остановились.

— Я потом проведаю вас! — крикнул Сергей Алексеевич. — Отдыхайте.

Он подумал об Ольге Александровне, остававшейся и во время боя в городе: может быть, ей тоже удастся наконец эвакуироваться подальше, в тыл. И вероятно, Осенка мог что-то рассказать о других обитателях Дома учителя… Сергей Алексеевич вообще корил себя за то, что очень уж мало уделял им внимания в последние дни. Но что было делать — он снаряжал людей в бой.

Вот и сейчас противоречивые чувства завладели им. Самосуд сожалел уже, что ему не пришлось участвовать в бою, которого с таким внутренним напряжением он ожидал. Конечно, все, что сообщил Осенка, радовало: сотни, если не тысячи, людей были избавлены от ужасов плена, а немцам крепко, видно, досталось — возмездие началось! Да и его галчатам эта отсрочка пойдет на пользу — пообвыкнут, закалятся в походных условиях. Но побороть свою невольную обиду на то, что он и его полк были как бы обойдены, не позваны на этот жестокий праздник, Самосуд не смог — он слишком долго и самозабвенно к нему готовился, но одному собирая людей, укрепляя их души, добывая для них оружие. И его горечь от неудач в этой войне, его боль за все утраты требовали, чтобы добытое им оружие начало стрелять.

Сергей Алексеевич прямо-таки окрылился, когда спустя несколько минут его полковые разведчики принесли новую информацию, открывавшую новые возможности.

…Дождик по-прежнему мелко сеял, и связной Самосуда развернул и на вытянутых руках держал плащ-палатку над картой, пока командиры совещались. Это была единственная в полку подробная карта района, где они собирались действовать, и ее приходилось беречь, как драгоценность. А представившиеся возможности заключались в том, что остатки немецкой части, разбитой у городка, уходя от преследования, свернули на пролегавшую недалеко проселочную дорогу. И мало того, проселок этот изгибался дугой, внутри которой и находился сейчас в боевой готовности полк. А значит, повернув к проселку и идя напрямик, можно было опередить врага по тому же принципу «Deus ex machina». Немецкая часть была сильно потрепана, но если даже по численности она и превосходила полк имени Красной гвардии, то на стороне партизан были внезапность и желание сразиться. В полку имелось три станковых пулемета, четыре ручных, два батальонных миномета — это, конечно, не так много, но достаточно для организации огневого налета. Следовало лишь торопиться — времени оставалось в обрез, а идти надо было лесом.

Самосуд, не поколебавшись, отдал приказ на бой и, только отдав этот приказ, почувствовал, что у него словно опустело в груди и сильно, как в пустоте, забилось сердце. Как-никак, а его партизаны должны были сразиться с регулярной немецкой частью… Роты двинулись по прямой, через лес, командиры торопили бойцов, и вскоре старые деревья поредели, потянулось мелколесье: тонкие осинки, ольха, кустарник, молоденькие березки с еще не побелевшими, коричневыми стволами. А затем в частой сетке ветвей засквозило открытое место — дорога.

Пока что она была пустынной, эта превратившаяся от дождей в нечто киселеобразное, полуутонувшая в лужах, изогнутая полоса. Но там, откуда надлежало появиться немцам, слышалось завывание перегретых моторов и не то автоматная стрельба, не то яростная выхлопная. Партизаны чуть не опоздали: шум со стороны города приближался. И полк рассредоточился и залег в мелколесье, в кустах, меж мшистых кочек; стрелять без команды, разговаривать и курить было запрещено. Холодный дождик все моросил, но этого никто уже не замечал…

Самосуд свел все пулеметы в две группы, в два «букета», как он выразился, чтобы взять врага в перекрестный огонь. Для НП он выбрал обомшелый бугор позади своих стрелков и, условившись с командирами рог о командах и сигнализации, насунув поглубже на голову порыжелый «пирожок», приготовился ждать. Но он лишь едва успел закончить все приготовления — ждать не пришлось.

На немцев, видно, сильное впечатление произвел тот отпор, который они получили под городом, — они шли без головной заставы, без боковых дозоров. Впереди ползли, буксуя, две забрызганные грязью легковые машины и, вздымая грязевые веера, прыгали по лужам мотоциклы. За машинами длинной серо-зеленой толпой, теснясь к обочинам, где было все же потверже, плелась пехота; с нею тащился обоз — несколько грузовиков, крытых брезентом, заляпанные по брюхо лошади, повозки…

Самосуд выстрелил из нагана, когда голова колонны приблизилась к одному из его пулеметных «букетов», — это и был сигнал «Огонь».

И два длинных пулеметных залпа слились в невыносимый, рвущий воздух, пульсирующий пламенем железный клекот. Командир первой роты Никифоров перебегал от одного станкача к другому, указывая цели, и его малиновая фуражка мелькала между осинок и березок, как диковинная птица.

«Вот черт! Молодцом! — восхитился Самосуд, но тут же вспомнил о своем приказе: — Черт! Не снял фуражки! Ну я его!..» — успел еще подумать он.

Гибельный ветер носился над дорогой, разгоняя людей, валя их с ног. Гренадеры метались, сталкивались, падали, ползали на животах, на четвереньках и погружались в тусклый, слякотный кисель… Бешено заскакали лошади, волоча перевернутые повозки, загорелся большой, как дом, семитонный грузовик… И, потеряв всадников, мотоциклы описывали пьяные кривые и валились, уткнувшись в какое-либо препятствие… Одна из легковых машин окуталась черным, как сажа, дымом, вторая стояла с распахнутыми дверцами, точно выпотрошенная.