Дом, в котором совершено преступление (Рассказы)

– Но почему?
– спросил Сильвио, снова смущаясь.
– Почему? Тем более если он вас не любит?..

Она пожала плечами и посмотрела через ветровое стекло вверх, на высокое небо.

– Я знаю Джино уже несколько лет... Сначала он был очень привязан к моей матери... А на меня и не глядел... Я, конечно, не была в него влюблена, но его безразличие меня задевало. Мне тогда только исполнилось шестнадцать лет, я считала себя несравненно лучше матери и несколько раз плакала от бешенства. Мне казалось, что мать нарочно оставляет меня в тени, заедает мой век... Часто я даже сомневалась в своей красоте, смотрелась в зеркало и спрашивала себя, не ошибаюсь ли я... Поверите ли, я была как сумасшедшая, не спала, не ела и совсем извелась... Отчасти с досады, что Джино ко мне безразличен, отчасти со злости на мать я стала стараться обратить на себя его внимание, и вот это случилось... Разумеется, через некоторое время мать все узнала... Потому что от нее не скроешь... Мне бы не хотелось много говорить про это, но часто у меня было впечатление, что она всегда все знала, с самого начала, с тех пор, как Джино начал за мной ухаживать... Но по своим соображениям притворялась, будто ничего не знает, и даже способствовала нашим отношениям... Она часто оставляла нас одних... Никогда я не пользовалась такой свободой, как в то время. Но поймите, все это только догадки, и я не хочу об этом много говорить. Как бы то ни было, она все узнала, и тогда я поняла, что злилась не на нее, а на себя. Ну, она вскоре улучила минуту и завела со мной серьезный разговор, сказала, что я опозорена, что я безобразно себя вела и теперь должна как можно скорей выйти за него замуж. Не знаю, что она сказала Джино; вероятно, то же самое. И после этого мы обручились. Но самое забавное вот что, - сказала девушка, вдруг став задумчивой.

– Джино до сих пор убежден, что совершил бог весть какой ужасный грех. В тот день, когда я стала его любовницей, он был в отчаянье, проклинал себя, ломал руки, рвал на себе волосы. Говорил, что покончит самоубийством. Но прежде убьет меня. В тот день я действительно боялась его. И с тех самых пор эта сцена не раз повторялась. Он вечно уверял, что хочет убить и меня и себя; бывал мрачен, но, хоть и грозил, меня не тронул. Я уверена, что уже тогда он хотел искупить свою вину, женившись на мне. Но, видно, не смел сказать это матери; может быть, боялся потерять нас обеих. Так что, когда мать сама этого потребовала, он был счастлив. Сказал, что у него гора свалилась с плеч... Это было несколько месяцев назад... И вот теперь мы должны пожениться.

Она замолчала и опустила голову. Все время она говорила сухим и небрежным тоном. Но это, видимо, объяснялось не безразличием, а скорее стыдом и презрением ко всяким сентиментальным излияниям. О своей ревности и отчаянии Амелия говорила тоном равнодушной и грубой откровенности, чего не было накануне, когда она, волнуясь, разговаривала с Сильвио в прихожей.

Наступило долгое молчание. Теперь, после объяснений девушки, все дело казалось Сильвио еще более темным и двусмысленным. Правду ли сказала Амелия? Или весь этот сложный клубок ревности со стороны матери и дочери явился лишь плодом пылкого и болезненного воображения, а в действительности это была просто-напросто история падения девушки, за которым поневоле следовал законный брак? Его размышления прервал голос Амелии, странно изменившийся, какой-то кроткий и униженный:

– О чем вы думаете?
– спросила она.

Сильвио поневоле сказал ей правду:

– Мне трудно поверить всему, что вы рассказали.

– И все же это так, - сказала она. И посмотрела на него печальным взглядом, который так не шел к ее жеманному, кукольному, как у матери, лицу. Потом она понурила голову.
– Я вчера плакала еще из-за ваших слов, прошептала она.
– Может быть, вы не поверите, но я ненавижу этих людей и то, что мне приходится делать. А вы с первого раза заставили меня подумать совсем о другой жизни, такой, какой мне хотелось бы жить... И от ваших слов у меня стало скверно на душе.

Слова срывались с ее губ тихо, одно за другим, как пузырьки слюны, и падали на грудь, теряясь среди кружев слишком пышного для нее платья. Но, говоря все это с низко опущенной головой, она тем временем неторопливо, изящным и небрежным движением стянула длинные черные перчатки с тонких, покрытых легким пушком рук, сложила их и аккуратно спрятала в большую яркую сумку. Сильвио следил за ее движениями, простыми и в то же время неизменно кокетливыми, и от этого ее слова показались ему фальшивыми и неискренними. Но все же он был тронут и в первый раз почувствовал волнующее желание. "Поедем назад", - хотел он сказать, сердясь на себя и на девушку. Но он не сказал ни слова. Он не мог шевельнуться, охваченный страстью, и перестал слушать Амелию - ему достаточно было видеть ее; так иногда в варьете, любуясь красивой певицей, не замечаешь ее фальшивого голоса.

– Вы мне сразу понравились, - продолжала Амелия, - потому что вы не такой, как Джино, как моя мать и все наши знакомые: вы здоровый человек и заставили меня думать о здоровой жизни...

"Все это жалкие, пошлые слова, как в дешевых кинофильмах и романах", подумал Сильвио с досадой. И странно, чем фальшивее казались ему эти слова, тем больше росло его желание. Вдруг он почувствовал, что, продолжая говорить, она прижалась ногой к его ноге. Тогда он порывисто обнял ее. Она повернулась и посмотрела на него со страхом.

– И вы... и вы тоже?
– сказала она.

"Поневоле", - хотел было ответить Сильвио. Но руки девушки, вместо того чтобы отталкивать, притягивали его; фальшивая до конца, Амелия крепко держала его, хотя и умоляла ее оставить. Они поцеловались. Во время поцелуя Сильвио задел локтем руль и раздался долгий, громкий сигнал, который разбудил в залитой солнцем долине дремавшее эхо. Не отрываясь от губ Сильвио, она отвела его локоть и подвинулась на сиденье, чтобы ему было удобнее ее обнимать.

А потом они все время целовались и почти не разговаривали. Солнце накаляло черный, блестящий кузов машины; внутри пахло кожей и разогретым металлом; снаружи, со склона холма, покрытого желтой, выгоревшей стерней, доносилось стрекотание бесчисленных цикад. От каждого движения на щитке позвякивали ключи, и это был единственный звук, нарушавший полную жизни тишину долины.

Но среди этих объятий, несмотря на все свое влечение к Амелии с ее жеманной прелестью развращенного и запуганного ребенка, Сильвио ясно понимал, что впутался в это приключение лишь под влиянием страсти. Сочувствие, которое он невольно к ней испытывал, и неприязнь, которая по временам приходила ему на смену, и все остальные чувства, из-за которых он мог бы при других обстоятельствах обмануться относительно своего влечения, теперь лишь подстегивали и усложняли желание. Жалость, сострадание, отвращение, ирония, осуждение лишь разнообразили удовольствие, а не портили его. Амелия с ее несчастной жизнью, с ее пустыми и неискренними мечтами, с ее рано развившейся извращенной чувственностью и всеми остальными достойными и недостойными качествами, видимо, обречена была всегда оставаться лишь орудием грубого удовольствия в руках мужчин вроде Манкузо. И Сильвио показалось, что он понял ее отчаянье и страсть.

Не подозревая о своей обреченности, подобно тем горбатым и искалеченным детям, которые, еще не зная о своем несчастье, смеются и играют со своими здоровыми сверстниками, Амелия перемежала объятия и ласки сбивчивыми речами о здоровой жизни и здоровых людях; здоровье было для нее словом, полным глубокого смысла и раскаяния. Она, казалось, не замечала противоречия между этими горячими, возвышенными фразами и своим поведением. "Быть может, в конечном счете, - подумал Сильвио, - никакого противоречия здесь и нет".

Наконец они молча и неподвижно замерли друг подле друга, глядя через стекло на дорогу, проложенную в красной вулканической почве, - дорога эта вилась среди пожелтевших трав, сворачивала и исчезала за склоном круглого холма. От глубокой жужжащей сонливости, пронизывавшей воздух, веки Сильвио отяжелели, и, как бывает иногда среди забытья, в голове у него возникли мысли и фантастические образы, причудливо сплетаясь с тем, что урывками видели его слипавшиеся глаза. Он вообразил, что дом Де Керини будет построен в этой самой долине. Он видел уже строительство, голых до пояса каменщиков, копошившихся на лесах; одни поднимались по лестницам, согнувшись под тяжестью кирпичей, другие, с мастерками в руках, были заняты кладкой, третьи склонились вниз, проверяя стену отвесом. Он с большим удовольствием смотрел на них в своем оцепенении, и ему казалось, что они работают бодро, хотя солнце палит особенно сильно, упорно накаляя воздух. Работа спорится, и вот дом уже построен; как одежда с тела, леса падают со стен; готово - дом со всеми террасами, окнами, подъездами одиноко возвышается в долине. Он белый, как облако; на металлических хромированных перилах террас сверкают под лучами солнца ослепительные вспышки. "Это новый дом, - повторяет Сильвио с удовлетворением, - новый, новый". Но вот на фундаменте, чуть правей подъезда, появилась тонкая трещинка, извилистая и черная; становясь все длинней и шире, она ползет по белой стене, быстро разветвляется. Эта трещина кажется живой, она словно способна мыслить, так осторожны и рассчитаны ее движения. Вот она неподвижно замирает на солнце, похожая на уродливый, вывернутый из земли корень.

"С какой стороны она пойдет дальше?
– спрашивает себя Сильвио.
– Справа или слева? Пожалуй, справа". Но вот, словно вопреки ему, трещина начинает расти слева, извиваясь и раздваиваясь, сначала медленно, с трудом, а потом со зловещей и молниеносной быстротой. Весь фасад, который только что был целехонек, теперь покрыт сетью черных трещин; некоторые тянутся до самого неба, другие появляются с боков; там, где сплошной белизной сияли стены, теперь появилась зловещая мозаика из белых осколков, окаймленных черным; это было неповторимое зрелище, тяжкое и печальное, оно вызывало у Сильвио страх и отвращение. Но самое удивительное было впереди; пока Сильвио смотрел, как трескается фасад, и удивлялся, что он еще не обрушился, сначала из широких, а потом и из самых узких трещин стали появляться черные насекомые. Вот их уже мириады, они просачиваются через каждую щелку, расползаются из черных каемок на уцелевшие белые, нетронутые участки, это что-то среднее между скорпионами и муравьями, они скоро заполонят весь дом, все комнаты, все уголки. Но не могут же они ползать бесшумно, и Сильвио в самом деле слышит, как они сухо трещат крыльями, скребут брюшком, царапают стену клешнями и хвостами. Он оцепенел, охваченный отвращением и страхом, ему хочется, чтобы дом рухнул, провалился под землю вместе со всей этой нечистью. Теперь уже весь фасад черен; треск крыльев становится все громче. "Сжечь!
– думает он.
– Сжечь... Все это надо спалить", - и в тот же миг приходит в себя.

Треск черных крыльев сменился звоном цикад; во сне Сильвио всей тяжестью навалился на Амелию; открыв глаза, он увидел, что она сидит прямо, поддерживая его, и искоса на него смотрит.

– Я, кажется, заснул, - сказал он смущенно.
– Прости меня.

Она покачала головой ласково, словно хотела сказать: "Ничего".

– Если хочешь, поспи еще...
– прошептала она, помолчав.
– Я буду тебя оберегать.

Воздух в машине был душный; сквозь веки, еще влажные от сна, Сильвио посмотрел на зеленую, залитую солнцем долину; там ему чудился дом, там он видел, как белый фасад раскололся, покрылся мириадами черных, трещащих крыльями насекомых.