Дом в переулке

— Будет тебе, — низким, медленным голосом сказала жена. — Ну чего ты в самом деле…

— Сам начальник госпиталя подарил мне целую неделю отпуска, — сказал Любимов. — Вот ведь какая она у меня!

— Кто — она? — спросил Семечкин.

— Жена, кто же ещё, — радостная улыбка не переставала светиться в глазах Любимова. — Она прямо так вот сразу вопрос ребром: дескать, хотите, чтобы он окончательно поправился, чтобы принёс пользу Родине, так дайте ему дома побыть, непременно дайте! Ну, наш полковник в ответ только головой кивнул: дескать, чего с вами поделаешь, всё одно, любого переговорите…

— Уж так любого, — возразила жена.

— Вот и всё, — сказал Семечкин, когда Любимов в последний раз, уже стоя во дворе, помахал ему в окно рукой.

«ВОЙНА — НЕ РОДИМАЯ МАТУШКА»

— Вот кончится война, женюсь, возьму себе красавицу, ни в сказке сказать, ни пером описать… — мечтал Семечкин.

Белов прищурился:

— На войне всяко может статься. Может, и не вернёшься домой обратно…

— Ну что ж, — Семечкин попытался улыбнуться, но улыбка у него получилась кривой, какой-то вымученной. — Ну что ж, ежели так, то и говорить не о чем…

— А ты, милок, видать, ехидный изрядно, — сказал Белову новый раненый, занявший койку Любимова. — Дальше, как говорится, некуда…

Новый раненый — фамилия у него была Сизокрылов — был с виду типичный старый вояка, какими их представляют иной раз в кино: коренастый, крепкий, на лбу и щеках — крутые морщины… У него было сквозное проникающее ранение в область лёгкого, и лежать ему предстояло никак не меньше трёх месяцев.

Белов, казалось, нисколько не обиделся на его слова.

— Чем же я ехидный? Просто знаю, что это такое, война: не родимая матушка, не родная сестра…

— Это верно, — согласился Сизокрылов.

— Всё может статься, — снова сказал Белов. — А то и другое может случиться — вернёшься вот таким, как я…

— Лучше не надо, — быстро проговорил Семечкин. — Лучше уж пусть сразу пуля скосит…

Сказал и осёкся. Вдруг понял, кому он это сказал. С опаской глянул на Белова, но тот словно бы и бровью не повёл.

Даже слегка улыбнулся.

— А я вот живу, как видишь…

И Семечкин, по-прежнему виновато глядя на Белова, послушно проговорил:

— Да, вижу…

Похоже, ему стало невмоготу находиться в одной палате с Беловым, которого он так сильно, пусть и не желая этого, обидел, и он вышел за дверь. Сизокрылов повернулся к стенке.

— Вздремнуть, что ли, — сказал он, и уже минуту спустя раздался негромкий, ровный храп.

ПИСЬМО

— Послушай, Нюра, — сказал Белов, — подойди-ка, милый человек, ко мне поближе.

Я подошла.

— Вот что, напиши письмо за меня.

— Хорошо, — ответила я.

Он кивнул на свою тумбочку, там лежали книга Шолохова «Тихий Дон» и тоненькая тетрадка.

Я взяла карандаш, потом положила тетрадку на книгу Шолохова.

— Готова? — спросил Белов.

— Готова.

— Тогда пиши.

…Много лет прошло с того дня. Но, кажется, до сих пор помнится мне каждое слово, произнесённое Беловым, помнится его негромкий, немного хриплый голос.

«Здравствуй, Паша!

Пишу тебе последнее письмо, больше писать не буду. Пути наши разошлись, поэтому даю тебе свободу. Я свою жизнь как надо устроил, теперь давай устраивай свою. Обо мне забудь. Я встретил хорошую женщину, она меня полюбила, и я её полюбил. Скажи Андрюше и Нюре, что помогать им буду, чем сумею, а видеться с ними ни к чему. Желаю вам всем всё, что сами себе желаете.

К сему остаюсь Белов Василий Порфирьевич».

Я дописала последнее слово. Чуть сильнее нажала карандашом, графитный кончик сломался.

Он спросил, не поворачивая головы:

— Дату поставила?

— Сейчас поставлю.

Я написала внизу остатком грифеля: «3 декабря 1941 года».

Он сказал:

— Адрес госпиталя не пиши, не надо.

Я сложила письмо треугольником, и Белов продиктовал мне:

«Горьковская область, Холодовский район, село Корчаково, Беловой Прасковье Фёдоровне».

— А обратного адреса не пиши, — снова повторил он. — Просто напиши — от Белова В. П., поняла?

— Поняла.

Я взяла письмо и собралась уходить.

— Сегодня опустишь?

— Конечно. Вот пойду от вас и опущу.

— Ну, давай, — сказал он.

Закрыл глаза, слегка повернул голову. Под глазами его лежали глубокие тени, губы чуть заметно вздрагивали.

Я молча смотрела на него. Он, видимо, почувствовал мой взгляд, открыл глаза. Притворно — я сразу поняла, что притворно! — засмеялся:

— Во даёт!

Сизокрылов и в самом деле храпел всё время, без перерыва.

— Надо же так уметь…

Я промолчала. Зачем он всё это выдумал? Какую женщину он встретил? Кого это полюбил?

Я пыталась ответить на эти вопросы и не могла отыскать ответ.

Но спросить его не решалась. А ведь надо было бы не стесняться, спросить напрямик, почему он велел написать всё это своей жене!

Мне представилась его жена — она ждёт его с фронта, думает о нём, надеется, что он останется живым, вернётся к ней. И вот вместо долгожданной встречи — такое письмо!

Я шла из госпиталя домой, а письмо, которое я должна была опустить в почтовый ящик, лежало в моём кармане. Казалось, оно жжёт мой карман, я только о нём и думала, больше ни о чём.

Если я опущу письмо в ящик, значит, оно дойдёт по адресу, жена Белова получит его. Значит, я тоже вместе с ним несу часть вины, значит, я тоже участник злого, обидного дела. Но как же можно не послать чужое письмо по адресу? Ведь это же моя обязанность — послать письмо Белова его жене…

Я поняла, почему он велел так написать: он боялся оказаться в тягость своей семье и поэтому решил оборвать всё разом, а чтобы его не жалели, придумал такую вот историю, будто встретил кого-то, полюбил на всю жизнь…