Дом

Утром, после завтрака, начальник станции уже от лица всех и более настойчиво повторил свою просьбу.

– Честно говоря, мне сейчас не до фокусов, - ответил я устало, весь разбитый после почти бессонной ночи.

– Но мы все так надеялись, что вы человек слова и сдержите свое обещание, - жеманно напомнила дочь начальника станции.

– Когда я обещал, была совсем другая ситуация и у меня другое настроение, - сказал я.
– Тогда я еще сгоряча не разобрался, что со мной произошло, куда я попал...

– А куда вы попали?
– обиженно спросила дочь начальника станции.
– Вы попали к приличным людям, больше никуда.

– Не сомневаюсь, - сказал я.

– Но видите ли, чтобы показывать фокусы мне нужно, по крайней мере, душевное равновесие, которого у меня сейчас нет, - я окинул взглядом их, с надеждой глядевших на меня.
– Ну да ладно... Попробуем...

Они уселись обратно за стол, каждый на свое место, и с нескрываемым любопытством воззрились на меня. Я через силу показал им два-три простейших фокуса, основанных на элементарной ловкости и подвижности пальцев, что, впрочем, вызвало неподдельный восторг моих неискушенных зрителей; и на миг я почувствовал себя гостем и пленником дикого первобытного племени, коему я демонстрировал огонь из зажигалки, приводя все племя в содрогание и трепет своим колдовством. Минут через десять, когда мне мои дешевые фокусы порядком надоели, начальник станции объявил вдруг представление законченным и попросил всех разойтись по своим делам. Может, единственный раз я был ему по-настоящему благодарен.

Мне предстояло натаскать воды из колодца для буфетчицы; она должна была мыть посуду, учитывая острый дефицит которой, эту операцию доверяли не каждому: и на самом деле, потрескавшиеся, с зазубренными краями тарелки, блюдца и чашки, что говорится, на ладан дышали, и исхитриться по мыть их, не сломав, было, конечно, делом не всякого. Я поливал ей на руки из ведра тонкой струей, а она, сидя на корточках, бережно и виртуозно мыла посуду, время от времени давая мне указания, чему я неукоснительно следовал, признавая ее авторитет в данном деле гораздо более солидным, чем мой собственный.

– Вы что это размечтались, - услышал я вдруг ее голос.
– Не слышите?

– Что?
– Хватит лить, говорю, погодите, - повторила она еще раз с нотками нетерпения в голосе.

– А? Да, да, - спохватился я, прислушивавшийся к посторонним звукам, извините...

То-то... Извините...
– недоброжелательно проворчала она.

– Льет, когда не надо - извините, выходит из поезда, где не надо извините, лезет в чужие жизни, до которых ему никакого дела нет - опять, значит, извините. Извините - и дело с концом, и все славно. Одно слово. Можно напакостить, а потом - извините, и все хорошо, - судя по излишне эмоциональному монологу, злость и антипатия ко мне копились в ней постепенно, час за часом, с тех пор, как я здесь появился.

– Мне иногда кажется, что все это дурной сон, - сказал я, и надо только проснуться... Вот проснусь, и все кошмарное, мерзкое, липкое исчезнет и этот Дом, и платформа, и степь и вы все растворитесь, как призраки, как тени...
– я помолчал, посмотрел на нее.
– Я ведь ничего вам не сделал. Не понимаю, за что вы меня так ненавидите...

– Не сделал, - передразнила она меня и тут же перешла на свой обычный озлобленный тон.
– Нет, сделал. Еще как сделал. Напакостил, даже сам не знаешь, как напакостил...

– Да когда я вам напакостил, что вы такое плетете?
– возмутился я искренне, не понимая, что этой маньячке нужно от меня.

Она запнулась вдруг, помолчала, опасно теребя в руках полуразвалившуюся от трещин, почти призрачную фарфоровую чашку. Потом неохотно, тихо, будто через силу, и совсем другим тоном проговорила:

– Вы разрушили мне жизнь.

Мне - уже в который раз после того как я попал в Дом - показалось, что я ослышался.

– Что? Что вы сказали?

– Да, да, - страстно, но негромко произнесла она.
– И не делайте вид, что не понимаете.

– Но...
– был в крайнем замешательстве, растерянности (впрочем, в этом состоянии я пребывал с того самого момента, как неосмотрительно ступил на проклятую платформу проклятого этого вокзала), но тут к обычной моей растерянности примешивалось явное непонимание, чего она так добивается от меня, что хочет.
– Я в самом деле не понимаю, клянусь, клянусь вам. Будьте добры, объясните толком - каким образом я ухитрился испортить вам жизнь?

Она ответила не сразу, сначала оставила в покое чашку, осторожно собрала тарелки на край платформы, возле которой мы с ней мыли посуду, и только потом - с таким видом, будто объясняла ребенку очевидные вещи, -произнесла:

– Вы за что-то невзлюбили телеграфиста...
– она вдруг замолчала.

– Я его невзлюбил? Даже если это и так, то вполне взаимно. Он тоже не страдает от привязанности ко мне.

– Предупреждаю, не говорите при мне о нем плохо, - резко произнесла она, гневно сверкнув на меня глазами.

– Ладно, - сказал я, - не буду.

– Он замечательный человек, - продолжила она.
– И всегда, что бы ни случилось, я буду его любить.

– Понятно, - сказал я, потому что она опять замолчала; просто сказал, чтобы нарушить паузу, только лишь; потому что как раз таки мне была непонятна манера обитателей Дома вести разговор в таком потрясающе откровенном ключе с самого почти первого слова; это напоминало манеру общения детей.

– Э, - она вяло махнула рукой.
– Что вам может быть понятно? Я так сильно, так нежно люблю его, мои сны полны им, его ласками, его словами, которые он никогда не говорил мне... А он... Он - нет... Он любит эту... эту образину эту вешалку с паклей вместо волос, эту дохлую, облезлую обезьяну...

– Простите, вы имеете в виду дочь начальника станции?
– постарался уточнить я, посчитав, что эпитетов уже было больше чем достаточно для одного человека.

– Да. Именно ее, - сквозь зубы процедила с ненавистью буфетчица и опять замолчала, глядя в степь.

– Но позвольте, в таком случае, при чем тут я?

– При том, что вы приехали, - ответила она.

– Да, но об этом уже поздно говорить. Больше всех сожалею об этом я сам. Но дело сделано.

– Когда вас не было, все было спокойно. Он любил ее, я любила его, и в своем отвергнутом чувстве находила наслаждение, понимаете, наслаждалась своим страданием, оттого, что мой любимый любит другую. Это ни с чем не сравнимое чувство. А вы его у меня отняли.

Сногсшибательная откровенность, попахивающая, однако, мазохизмом. Она опять надолго замолчала (к этим людям требовался особый подход и понимание), я вынужден был дать знать о своем существовании.

– Ну и что же?
– осторожно начал я.
– Что тут я могу?..

– Теперь появились вы, - сказала она.
– И я буду выглядеть смешной, если по-прежнему буду жить в своем страдании. Мне попросту не поверят.

– Почему?
– спросил я.

Она взглянула на меня, как на недоумка.

– Почему, почему, - вздохнула она.
– Потому, что сейчас вы займете его место, должны занять его место в моем сердце. Все уже и так связывают мое имя с вашим. Кому я теперь могу доказать, что, как и до вас, люблю его, только его? Кому, если появились вы?! Кто мне поверит? Вы все у меня отняли, все, чем я жила до сих пор. Я ненавижу вас...