Дома стены помогают
Шрифт:
Настя — красивая, пышноволосая, губы сочные, яркие. Она, Пастухова, взглянула на нее, да так и забылась, загляделась.
В этот самый миг Паша и щелкнул своим фотоаппаратом.
Пастухова разглядывала карточки, близко поднося к глазам, и видела себя то молодой, то постарше; твердело, становилось все более жестким ее лицо, углублялись складки на лбу, на щеках.
Вот еще одна фотография, они сидят рядом, все трое — она, ее муж и Настя.
Пастухова сразу же вспомнила все, как было.
Они с мужем приехали тогда к Насте, на
Стоял уже октябрь, часто моросил дождик, но временами ни с того ни с сего ненадолго выглядывало солнце.
Сидели они в ту пору во дворике, окружавшем Настин дом, на лавочке. Настя посередине, она с мужем по бокам, и еще рядом старуха-соседка Прасковья Сергеевна.
Словно чужую разглядывала Пастухова себя, свои маленькие, глубоко сидящие глаза, стиснутые губы, гладко зачесанные со лба на затылок волосы.
До чего, и в самом деле, нехороша, непривлекательна была она, как отличалась от яркогубой, красивой Насти…
И муж Пастуховой, откинув голову назад, казался таким веселым, уверенным в себе, решительно не подходящим ей, Пастуховой…
Ей вспомнилось, как начальник цеха, где работал муж, языкастая баба, как ее звали, позабыла, не раз, встречаясь с Пастуховой, замечала:
— Нет, не пара вы с Яшей. Совсем не пара…
Пастухова оторвалась от фотографии.
— А где Петина последняя карточка, с фронта?
— С фронта он нам ничего не прислал, только вот эта осталась, перед самой войной снялся…
Настя отыскала Петину довоенную, лицо круглое, чистое, фуражка набок, яркие, как у нее самой, губы улыбаются…
— Вот она…
— Вижу.
Пастухова долго, пытливо разглядывала Петино лицо, потом аккуратно сложила все фотографии, словно карты в колоду.
Если разбросать карты — разлетятся в разные стороны. Так и с теми, кого снимал некогда Паша.
Пастухова взглянула на Настю, неожиданно для себя сказала:
— А я тебе раньше завидовала…
— Знаю, — спокойно согласилась Настя.
— Откуда ты знаешь?
— А ты разве скрывала, что завидуешь?
Пастухова подумала немного.
— А что, нехорошо, когда завидуют?
— Чего ж хорошего…
Настя взяла кусочек кулебяки, отломила корочку.
— На пенсию не собираешься?
— Нет, — отрезала Пастухова. — Я еще в своей силе, зачем мне пенсия? Меня знаешь как на работе все ценят? Да ты была ли когда в нашем музее?
— Не помню, — ответила Настя, но Пастухова сразу поняла: не довелось Насте побывать в музее.
— Я тебя поведу, — сказала уверенно. — Я тебе все как есть покажу и объясню. Там у нас такие ценности хранятся, что ни за какие деньги во всем мире не купишь!
— Надо думать! — вяло согласилась Настя.
Но Пастухова уже не слушала ее. Привычное возбуждение, когда речь заходила о музее, о несметных сокровищах, которые хранились там, охватило ее.
— Я тебе Давида покажу, ты такого мужика, скажу по чести, отродясь не видела!
— Мне это теперь ни к чему…
— Глупая ты,
Настя, — сказала Пастухова, — даже жалко глядеть на тебя, до того глупая…— Чем же это я глупая? — необидчиво спросила Настя.
— Да всем. Что я тебе, этого самого Давида сватаю, что ли?
— Ладно, — сказала Настя. — Так и быть, пойдем поглядим на твоего Давида.
— Никакой это не мой Давид, это статуя, понимаешь? — сказала Пастухова.
— Понимаю, — ответила Настя. — Отчего ж не понять.
Помолчали немного. Потом Пастухова сказала:
— А я теперь очень даже довольна, что никогда не была красивой.
— Почему так?
— Была бы красивой, самой бы себе завидовала, какая была и какая стала…
— Будет тебе…
— Почему будет? — спросила Пастухова. — Взять тебя, к примеру, помнишь, какая была?
— Помню.
— А какая стала, видишь?
— Как не видеть.
— То-то и оно, — сказала Пастухова, жалея Настю и в то же время радуясь тому, что самой себе уж никак не может завидовать, потому что нечему. — Выходит, мы теперь с тобой сравнялись.
Настя кивнула.
— Выходит, что так.
Настина покорность растопила сердце Пастуховой.
— Нам с тобой одно остается, — проникновенно начала она, — ты одна и я одна, стало быть, надо нам друг дружки держаться.
— Ну что ж, — сказала Настя. — Будем держаться.
— Ты приходи ко мне, и я к тебе приду, как только выберу часок посвободней, потому что, ты же знаешь, я человек занятой. Мы с тобой и в музей к нам сходим, и в парк, и в кино.
— Я в кину только в первом ряду сидеть могу, — сказала Настя, — у меня глаза стали такие…
— Ладно, — согласилась Пастухова. — В первом, так в первом, мне все равно.
Ради Насти Пастуховой пришлось заранее принести жертву: она была дальнозоркой, в кино брала билет только в последний ряд.
Но так непривычно, отрадно было для нее сознавать себя доброй, все простившей, что она не знала, что бы еще такого хорошего сделать для Насти.
— Хочешь, — предложила она, — переезжай ко мне, заживем с тобой вместе…
— Зачем? — спросила Настя. — Мы и так живем рядышком.
Но Пастухова уже не отставала от нее. Неожиданно возникшая мысль, чем дольше она в нее вдумывалась, тем больше казалась доступной и желанной.
— Мы с тобой сменялись бы, ты свою комнату, а я свою, целую квартиру получили бы, я в этом деле собаку съела, все понимаю, что к чему.
— Нет, — сказала Настя. — Как жили, так и будем жить, каждая у себя.
— Не хочешь? — спросила Пастухова.
— Так лучше, — ответила Настя.
— Говори, не хочешь?
— Если у каждой свой угол, это лучше.
Пастухова подумала и кивнула головой.
— Ну хорошо, а приходить ко мне будешь?
— Конечно буду.
— И я к тебе буду…
Пастухова снова взяла в руки карточки, принесенные Настей. Смотрела на них, одну за другой, лицо ее сморщилось, по щеке поползла слеза.