Домбайский вальс

– Отстань ты от меня, ради бога, Христом - богом тебя прошу!
– взмолился Яков Маркович, чуть не плача.

Иван рывком поднялся с кровати, достал лежавшую на "стерванте" гитару, с большим голубым бантом на грифе, поставил одну ногу на стул, облокотился на колено и взял несколько оглушительных аккордов, перебирая своими толстыми, словно надутыми, пальцами струны. Потом запел приятным, глуховатым, хрипатым голосом, баритоном:

Передо мной Белалакая

Стоит в туманной вышине.

А струйки мутные так медленно стекают

За воротник - кап-кап - и по спине...

Он никогда не пел всю песню с начала и до конца. Пропоёт от силы один куплет и бросит. Говорил, что никак не может запомнить всех слов.

Порфирий засунул руки в светонепроницаемый мешок, будто в муфту, и сосредоточенно перематывал плёнку.

– Между прочим, - неожиданно заявил он, - из пихтовой смолы делают канадский бальзам.

– Это ты к чему?

– Не знаю, - признался Порфирий и покраснел.

– Ну, и фотография у тебя, Фирка, доложу я тебе!
– сказал Иван, выражая сильное удивление.
– Не лицо, а рожа. Как у Муссолини, когда его волокли вешать вниз головой.

– Я ему ещё дам!
– буркнул Порфирий.

– Сам виноват. Запомни правило: где двое, там третий - лишний. Зачем ты полез снимать Ромео, когда он обжимал в углу свою Джульетту?

– Пойти, что ли, заняться санитарной обработкой, - проговорил в раздумье Яков Маркович.

– Что это означает в переводе с бюрократического на русский?

– Я думаю, - сказал смеясь Порфирий, - это значит умыться перед послеобеденным сном, то бишь мёртвым часом.

– Хм!
– хмыкнул Иван.
– Чудён, ты братец Кролик, как я погляжу. Типичный бюрократ. Что ни слово, то перл.
– Он помолчал.
– А где же это наш Пьер Безухий? Давно с обеда не пришёл. Должно быть, опять к свой врачихе попёрся, к Светке. Хороший малый, а дурак. Нашёл тоже, топор под лавкой! Не нравится она мне. Не люблю я баб, которые сами на шею вешаются. Бабы гордые должны быть. Свою женскую сучность должны демонстрировать. А эта - мымра! Ноги толстые, как свиные окорока. Когда в брюках, куда ни шло. А в платье или в юбке - глядеть противно. И зубы у ней щербатые, кпереди отогнутые. Которые верхние.

– Отчего это все мужчины, - задал риторический вопрос Порфирий, - обязательно женщинам на ноги смотрят.

– Вопрос останется без ответа, - произнёс Иван, пощипывая меланхолично струны гитары.
– Разве вот только наш друг и товарищ Кролик растолкует. Скажи, братец Кролик, почему мужики на женские ножки глядят? Отрок интересуется. Хочет жизнь познать, в самый корень заглядывает. Ты-то сам, братец Кролик, поглядываешь на женские ножки? А? Братец Кролик.

– Не знаю. Отстаньте от меня!
– сказал Яков Маркович устало.

– Что я говорил? Вопрос остаётся без ответа, - с удовлетворением подвёл итог Иван. И пропел, бренча по струнам:

Пять ребят о любви поют

Чуть охрипшими голосами...

И тут же продолжил, переходя на частушечный лад:

Опять зима, опять мороз,

Опять на печку пополоз

Опять вясна, опять цвяты,

Опять мы с девкими в кусты...

Он оборвал частушку и спросил, без уверенности на успех:

– Может быть, покернём, ребята? Всё равно делать не хрена. Хоть бы затейника какого-никакого завели, два прихлопа, три притопа. Турбаза называется. Ну, так как, сыграем? Погода дрянная - дальше некуда. Читать неохота - всё наскрозь прочитал. Меня после первой страницы начинает в дремоту склонять.

– Он дёрнул рукой.
– Одна брехня на постном масле. И за что им такие деньжищи, не понимаю. Я с утра до вечера вкалываю, как лошадь, руки по локоть в масле, грязный, как свинтус - полтора куска получаю. Да плюс вычеты. А они, эти писатели, журналисты разные, жиром бесятся, бумагу марают, чернилами, на среднем пальце мозоль набивают - им большенные тысячи. Где логика, спрашивается? И пропел из Окуджавы:

Плачет старушка: мало пожила...

А шарик вернулся, а он голубой...

– Зря платить не будут, - сказал Яков Маркович и поджал губы.

– Молчи, братец Кролик, коли бог тебя умом обделил! Лучше садись за стол, я тебя в покер обыграю. И ты, отрок, садись. Оставь свою сбрую. Тряхнём, братцы, стариной.

– Втроём неинтересно, - протянул Порфирий, вставляя кассету в фотоаппарат ФЭД (кто не знает, поясняю: Феликс Эдмундович Джержинский).

– Садись, тебе говорят! Упрямый чёрт! Мало тебе один глаз подбили. Будешь артачиться, я до второго доберусь. Для симметрии. Эх, жалко, Пьер Безухий ушёл. Хороший малый, а дурак, я уж говорил. Из-за баб мы все дураки. Лыжи придумал себе. Тоже мне! Артист, х-хе! Да ну их на хрен эти лыжи!
– Он продолжал подёргивать и перебирать струны гитары, не снимая ноги со стула.
– Мне свои кости дороже. Не пойму, чего хорошего? Взад-вперёд толкутся на одной горе, будто мочалкой по заднице трут. Ну, съехпл раз-другой и хорош. А то цельный день! Нет, эта работёнка не по мне. Я понимаю - футбол. Там хоть интерес, азарт. А лыжи - профанация. Мне простор необходим. До самого горизонта чтоб видать. Поля, леса и небо синее. Я Россию люблю. Баб люблю, выпить люблю - всё люблю. Мне тут прошлым летом посулили путёвку за границу, в Чехословакию. Я отказался. На хрена она мне сдалась, скажите на милость! Чего я там не видал? У нас, знаешь, братец Кролик, какие места потрясные - опупеть можно. Закачаешься от восторга живописности. Никакой Левитан не нужен. Сейчас бы с ружьецом и в стог сена - зайчишек караулить. Они к стогам подходят на малиновой заре сено жрать. А ты их на мушку. Пиф-паф, ой-ей-ей! И зайчик твой. А вокруг поля, овраги, снег дымом пахнет. Тургенев у нас охотился. Касьян с Мечи читал? Это про наши места. Тишина - глухомань. Хоть ухо коли. Только снег хрустит, когда идёшь: скрып-скрып, скрып-скрып. Хорошо, едрёна корень!

Или ещё с пешнёй сейчас на речку, окуней на мормышку таскать из пролуби. Это, брат, цельная эпопея, едри её в душу! Доху надел, четвёрку в карман и сел на весь день на ящику. Тоже хорошо, разлюли малина!

Разлюли малина, я его любила,

Я его любила, а он к другой ушёл...

А здесь, сказывают, какая-то форель водится. Говорят, больно вкусная. Сладкая. Сомневаюсь я.

– Королевская рыба, - вставил Порфирий.
– Хемингуэй о ней писал.

– Да я пробовал закинуть - ни хрена не поймал. Верно, мороз сильный. Но всё равно, по-моему, брехня это. Разве в такой водопадной воде рыба удержится, чтобы против течения плыть?
– Он рванул струны и пропел:

Телеграмма уж готова,

Ни одной в ней запятой,

В ней всего четыре слова:

Мама, я хочу домой...

Последнюю строчку он повторил голосисто, громче, протяжнее, нажимая на ударные гласные:

Ма-ма, я хочу домо-ой!