Дон-Коррадо де Геррера
Шрифт:
Дон-Коррадо
Разве я мало сделал?
Ричард
Больше, нежели остается! Лавр уже зеленеет. Доверши, Дон-Коррадо, и ты пожнешь его!
Дон-Коррадо
Этот лавр я оставляю тебе.
Ричард (с укоризною)
Ты ли это, Коррадо? Ты ли, тот, который, будучи юношею, жадными глазами смотрел на блеск славы, который не мог видеть открытой груди, а теперь вырос и едет истаивать на груди слезливой чувствительности, едет вздыхать и утопать в слезах нежности? Не сам ли ты говорил, что орел не может жить между хищными коршунами, что орел не может воздыхать подобно голубю? И ты, будучи юношею, был мощным орлом — теперь возмужал и хочешь сделаться нежным голубем. Стыдись,
Дон-Коррадо
Довольно! Вели дать знак к походу.
Ричард (прерывая его)
К новым подвигам! Так, благородный Коррадо, истреби гнусных изменников и возвратись в замок; тогда исполнишь ты долг свой.
Дон-Коррадо
Скорее, скорее к походу!
Ричард
Но послушайте: не лучше ли завтра? Пускай отдохнут пришедшие солдаты; завтра, Коррадо, когда они уснут, мы нападем на них. Там, я слышал, есть богатый старик — следовательно, и скупой; золото его, верно, заплесневело; притом же он зачинщик бунта — более всего надобно постараться схватить его.
Дон-Коррадо
Хорошо, друг мой, хорошо!
— И слава ваша возрастет до небес! — сказал Ричард и ушел. Пришедши к солдатам, велел он им быть готовыми; утомленные солдаты возроптали, но грозный вид его заставил их молчать. Всяк начал вострить штыки свои и тесаки — иной из них хвалился, что умеет с одного разу вонзить штык так, что конец его выйдет в хребет; иной — что может с одного разу перерубить пополам человека; иной — что он имеет такую руку, которая может отделить голову от туловища. Так они хвалились, но не знали, что, наказывая виновных, должны проливать кровь невинных. Между офицерами, пришедшими с новыми солдатами, был один человек с чувствительным сердцем, с доброю душою; имя его Риберо. Дон-Риберо имел меч для врага, сердце — для друга. Он был низкого происхождения, но имел великую, благородную душу; он был беден, но имел неоцененное богатство — имел спокойную совесть. Одного недоставало к его благополучию — он чувствовал пустоту в сердце и не имел друга, кто бы мог занять ее; он не имел друга, ибо был беден. При ясном свете луны, когда всё покоилось в объятиях Морфея[21] и когда он с своих крыл на злых рассыпал ужасы, на добрых приятные мечты, Риберо лежал на пригорке и наслаждался приятным воздухом, обращался мыслями к прошедшему и думал о будущем. «Мы, — думал он, — идем поражать своих собратий, своих соотечественников; за что? — не знаю. Люди, люди, как вы заблуждаетесь! Бедный народ, гнетомый игом рабства, отягченный ужасными налогами, сделавшийся игрушкою инквизиции, лишился куска хлеба, лишился средств обработывать поля, и они сделались пусты, как степи ливийские. Неужели народу смотреть на ужасную нищету, обитавшую в их хижинах? Неужели им смотреть на сребролюбие, похищающее у них последнюю овцу, их питавшую, похищающее за то, что они не в состоянии заплатить великих податей? Нет! Чувство негодования родилось в сердцах их; они ожесточились и захотели уменьшить тяжесть ига общими силами; все приступили к правительству; это назвали бунтом и велели усмирять их не правосудием, не крепкими законами — но мечом. Голодному тигру, терзающему всё, что ни попадется, брось кусок мяса — и он успокоится. Хорошо, если угнетаемая чернь преклонится пред знаменем; но если они так ожесточены, что начнут противиться, что дело дойдет до сражения, и между ими будут совершенно невинные; неужели моя рука должна будет поражать невинных?»
— Нет! — вскричал Риберо. — Нет! Если я поражу невинного, если я пролью кровь его, то да превратится она в пламень и пожигает мою душу! Но — великий Боже! — виновен ли я, когда, истребляя крапиву, подкошу прекрасный цветок? Виновен ли я буду, когда, поражая бунтовщиков, поражу невинного? Так, если по неведению занесу меч на поражение невинного, то в ту ж минуту да окаменеет рука моя, или — Всесильный! — да остановит невидимая сила поднятую руку мою! Нет, Всевидящий! укажи мне невинного, и грудь моя будет щитом его; я буду отражать мечи и штыки, на него занесенные; укажи мне его — я буду кричать, что он невинен, и если злодей, на него устремившийся, не послушает моего голоса, если не удержит руки, то клянусь, что рука моя пронзит его сердце!
Окончавши добродетельный свой обет, благородный Риберо возвратился в палатку и с спокойным духом, с изнуренными от походу силами повергся в объятия Морфея.
Глава 6
Уже скрылись черные тени ночи; уже заря начинала заниматься; соловей в громких песнях возвещал пришествие солнца; уже настало то время, в которое трудолюбивые поселяне выходили на поле; в которое пастухи, наигрывая веселые песенки, выгоняли стада свои на зеленую траву. Но — на прекрасной равнине, орошаемой чистою рекою, не видно ни одного поселянина, ни одной овцы, не видно ни одной нивы; везде
земля заросла полынью, везде царствовало какое-то опустение, везде были полуразвалившиеся хижины без кровли, без окон. Неужели здесь нет жителей? Неужели война, язва или голод опустошили эту деревню? Ах! нет; ни война, ни язва не опустошали ее; здесь есть и жители, но бедные жители, лишенные пропитания; это те жители, которые взбунтовались противу правительства или, лучше сказать, возроптали за ужасное иго. Правда, были некоторые из них, простершие дерзость свою до того, что убили старшину деревни, собиравшего налоги; но большая часть из них роптали только на правительство, без пощады их разоряющее.Взошло солнце, и из развалившихся хижин, или, лучше сказать, клевов[22], народ, покрытый рубищем, бежал к одному каменному дому. Оттуда возвращался он с хлебом в руках и с благодарностию в сердце. Но какой это друг человечества? Жители селения, кроме его имени и его доброй души, ничего о нем больше не знают. Он приехал к ним, поселился и живет единственно для их счастия: каждое утро ходили жители к Бертраму — так назывался старик, живущий в каменном доме. Каждое утро беседовал он с ними, учил их мудрости и миру. Бедный и больной отходили от него удовольствованы. Словом, он был глава великого семейства; с тех пор как правительство отягчило народ налогами и как они лишились средств обработывать землю, лишились пропитания, с тех пор он велел приходить всем жителям и помогал им, чем только мог.
Бертрам, не имея на кого излить отеческой нежности, воспитывал девицу одного крестьянина и любил ее, как дочь свою; ей было одиннадцать лет, и она имела все прелести цветущей молодости. Добродетель и невинность сияли в глазах ее. Часто невинным лепетанием разгоняла она мрачную задумчивость Бертрама; часто младенческая ее рука играла седыми волосами дряхлого старца.
Прошел день, настала ночь, взошла луна — и осветила бедные хижины и мирный дом Бертрама. Взошло солнце и осветило картину разрушения — дело руки Дон-Коррадовой. Полуразвалившиеся хижины были до основания разрушены и представляли храм смерти и ужаса; запустелая земля напиталась кровию своих жителей; везде кучами лежали мертвые тела, плавая в своей крови. Природа вздрогнула от ужаса; солнце скрылось за черные тучи, вихри, вырвавшись из пещер своих[23], ударили в лес — и он завыл; облака разверзлись, излетела молния, и заревел страшный гром; дождь лился ручьями и, смешавшись с кровию, тек багровою рекою. Гроза утихла — и солдаты бросились обдирать с мертвых платья; кровожаждущий Дон-Коррадо ходил по грудам тел и топтал их с адскою улыбкою; сребролюбивый Ричард приказывал не оставлять даже рубашки.
— Полно, — сказал наконец Коррадо солдатам, — отнесите добычу в лагерь!
Не успел он окончить слов, как является старик: лицо его бледно, взоры его мертвы, седые волосы в беспорядке покрывали лицо его, в одной руке у него окровавленный труп, в другой меч с запекшеюся кровию. Это Бертрам с своею воспитанницею. Все солдаты окружают его.
— Не троньте, — сказал Коррадо, бледнея от какого-то предчувствия. Старик приближается; губы его дрожат.
— Правосудия! — закричал он дрожащим голосом и залившись слезами. — Правосудия! — хотел он повторить, взглянув на Коррада, — и труп выпал из рук его; он кричит — хочет бежать, но ноги его подгибаются, и он с дрожащим телом падает на землю. Дон-Коррадо смотрит на него быстро и с ужасом отступает от него.
— Как? — вскрикивает он и в величайшем беспамятстве падает на землю; Ричард его поддерживает; Риберо старается привести в чувство Бертрама.
— Не сон ли это? — сказал Коррадо, вышедши из бесчувствия. Он блуждающими шагами подходит к лежащему Бертраму — смотрит на него дико и бледнеет, как мертвец. — Какое изображение! — вскрикивает Коррадо. Но закоренелость в злодеянии победила рождающиеся в нем чувства сожаления. — Нет, нет! — кричит он. — Смотрите, смотрите на этого старика, смотрите, как терзает его совесть, как он мучится; он преступник; скуйте его цепями!
Бертрам, пришедши в себя и увидя на руках цепи, изумляется; но, как человек, имеющий спокойную совесть, хладнокровно взвешивает тяжесть оков.
— Это-то называется у вас правосудием? — говорит он.
— Ни слова больше! — вскрикивает Коррадо. — Отведите его под караул! — Сказавши сие, он уходит.
— Это-то правосудие? — говорит Бертрам Ричарду. — Скажи хотя малейший повод, подавший причину обременить меня цепями? Не то ли, что я пришел просить правосудия за убитую дочь мою, — сказал Бертрам, залившись слезами. — Посмотрите, варвары! посмотрите на жертву вашу; посмотрите на это невинное творение, на мою единственную дочь — и мне, отцу, не просить правосудия?
Ричард
Ты преступник!
Бертрам
Какое мое преступление?
Ричард
Разве ты не слышал, что сказал Коррадо?
Бертрам
Коррадо! Знаете ли, кто этот Коррадо?
Ричард