Дон Жуан. Жизнь и смерть дона Мигеля из Маньяры
Шрифт:
Переодеванье. Жуан силой овладевает доньей Анной, сражается с командором, соблазняет деревенскую красотку Аминту, и вот заключительный возглас несчастного жениха Патрисио: «Постараюсь умереть!» [19]
В антракте напряжение возрастает. С разных мест зрительного зала в сторону Мигеля несутся выкрики:
— Вон он, подлинный дон Жуан!
— Не Тенорио — Маньяра!
— Дьявол!
— Развратник!
— Антихрист!
Все взоры вперяются в Мигеля.
19
Здесь
— Уйдем, — просит Солана. — Уйдем!
Но Мигель одним движением осудил крикунов.
— Я не отступаю.
Антракт сократили, звон колокольчика пронзает темноту и крики.
Третье действие развертывается быстро.
Близится час божией мести, а дон Жуан насмехается:
«Если вы со мной хотите в здешнем мире счеты свесть, то зачем так долго спите?»
Но сгущаются тучи над головой грешника, является тень командора и приглашает его к ужину на свою могилу. Дон Жуан обещает и приходит, он издевается над угрозами командора, поедает с ним вместе ужасное угощенье из скорпионов и змей, запивая его желчью.
«Руку дать не побоишься?» — спрашивает тень Гонсало.
«Что такое? Я? Боюсь?» — хохочет Вехоо-Тенорио.
Но в тот же миг, как он подал руку мертвецу, зал потрясен ужасным криком:
«Как ты жжешься! Весь в огне я…»
Глухим загробным голосом отвечает статуя командора:
«Что ж ты скажешь, очутившись в вечном пламени геенны? Неисповедим господь в праведных своих решеньях. Хочет он, чтоб был наказан ты за все свои злодейства этой мертвою рукою. Вышний приговор гласит: по поступкам и возмездье».
Дон Жуан извивается в корчах.
«Я горю! Не жми мне руку! Прочь, иль в грудь кинжал свой меткий я тебе всажу!»
И он свободной рукой пронзает пустоту.
«О, горе! Сталь о камень лишь скрежещет. Дочь твоя чиста — ее не успел я обесчестить…»
Дух командора гремит в ответ:
«Да, но ты к тому стремился!»
В отчаянии молит дон Жуан:
«Пусть придет сюда священник и грехи мои отпустит!»
Ах, как ломается человек из-за незначительной боли, превращаясь в бабу! — мелькает в голове Мигеля. Вот он испугался, он дрожит от страха. Он покорен… И тут, пожалуй, бессознательно, Мигель громко вскричал:
— Стыдись, Тенорио! Звать священника! Сопротивляйся мертвецу и богу! Или ты не дворянин?
Оскорбление бога оглушило тех, кто сидит вблизи Мигеля. Они так и застыли.
— Ересь!
— Еретик!
Вскоре занавес падает, и зрители расходятся.
Мигель провожает Солану к коляске, которая увезет ее в Триану.
Но едва он подошел к экипажу, как был окружен стражниками инквизиции и схвачен, не успев обнажить шпагу.
Его втащили в коляску, и незнакомый кучер хлестнул по лошадям.
За коляской, покатившейся к тюрьме святой инквизиции, подобрав подол голубого платья, бежит с плачем Солана.
Мигель ходит по камере.
Ночь. Тихо в тюрьме.
Уже несколько часов провел здесь Мигель в одиночестве В одиночестве иного рода. Оно сосредоточеннее, но тягостнее.
Из коридора, от которого камеры отделены большими решетчатыми дверями,
проникает к нему отблеск света каганца. В камере через коридор, напротив, — глухо. Словно она пуста Но нет. В ней уже третий день томится Грегорио. Монах сидит на нарах и тихо молится, перебирая четки, и шепот его теряется под сводами тюрьмы.Вдруг он поднял голову, прислушался к шагам узника напротив. Старые глаза его могут различить только тень человека, но шестым чувством он угадывает, что это — Мигель.
Чепуха, одергивает себя старик. Чтоб Мигель — и в тюрьме? Тень приблизилась к решетке.
— Мигелито! — тихо окликает монах, сам себе не веря.
— Падре… Это вы, падре Грегорио?
— Как ты сюда попал, сынок?
— Из-за ерунды. Не стоит и говорить. Но ты — скажи, за что схватили тебя, падре? Что ты сделал?
— Я проповедовал на площади, меня и взяли. Но ничего — отпустят, вот увидишь. Я ведь никому не сделал зла.
— Ты-то уж наверняка не делал зла!
Разговорились. Грегорио опасается за Мигеля. Пришел тюремщик, велел замолчать Мигель бросил ему золотой, тюремщик исчез.
Поговорили еще, потом Грегорио предложил:
— Ляжем спать, Мигель. Пора.
Они легли, но ни один из них не уснул.
Ночь истекает медленно, постепенно. Время лениво ползет.
Мигель встал и, подойдя к решетке, ухватился за нее обеими руками:
— Везде, от земли до звезд, пустота. Нет нигде ничего, кроме страха и одиночества.
— Ошибаешься, сынок. В этих пространствах — бог.
— Ты видишь его, падре?
— Не вижу, но знаю. Он — там.
— Не поверю, пока не увижу.
— Когда-нибудь увидишь. Сейчас ты еще не можешь видеть его, сынок.
— Почему?
Грегорио медлит с ответом, подходит к своей решетке.
— Говори же! Почему?! — настаивает Мигель.
— Ты преступаешь пределы, определенные им, — тихо произносит монах. — Ты его еще недостоин. Недобрым путем идешь, Мигелито. Губишь людей, разрушаешь семьи, убиваешь, сынок… — словно рыдает печальный голос монаха. — А это великий грех…
— Неужели мне строить счастье для других, когда я сам несчастен?
— Ты себялюбец. Думаешь лишь о себе. Но при этом забываешь искать в себе.
— Что?! — крикнул Мигель.
— Бога.
— Во мне ничего больше нет, — угрюмо откликается Мигель.
— Нет, нет, сынок. И в тебе — частица божьей милости. Христос сказал: царствие божие в вас. Но ты заглушил его строптивостью. Идешь уже не только против людей — против бога. Восстаешь на законы его…
— Законы?! — Мигель яростно дергает решетку. — Кто имеет право приказывать мне?!
— Бог, — тихо отвечает монах.
Мигель помолчал с минуту.
— Зачем, падре, архиепископ ездил в Маньяру и целовал руки моей матери?
Грегорио молчит.
— Грешная любовь? Ах, я слепец! Вот почему эти двое хотели сделать меня священником! Теперь понимаю. Так они чтили бога!
Долгое молчание.
— Бог есть, — заговорил потом с ожесточением Мигель. — Порой я чувствую вокруг себя его дыхание. Мне чудится — он за мной следит. Подстерегает меня. Опутывает сетями. Куда ни ступлю — всюду преследуют меня знаки его могущества. Он всю землю пометил ими. Храмы, кресты, распятия, статуи, часовни, колокольни — все полно им! Да, Грегорио, бог есть — но он мой враг.