Донал Грант

Истинный путь, хоть и узок, совсем не лишён прелести, ведь большинство горных тропинок гораздо приятнее любой широкой дороги. Идти по ним нелегко, но никак не тоскливо. По сторонам такой тропинки не каменные стены, а поля, леса и сады, а наверху — бескрайнее небо. Там встречаются и скорби, но чаще всего они кроются на обочине, так что с ними больше сталкиваются те, кто сворачивает с пути в сторону. Леди Арктура молчаливо переносила снедающую её тоску и до сих пор опиралась лишь на щедрые и обильные наставления всезнающей подруги, которой ни разу не приходилось сталкиваться с подлинными трудностями. В пределах своей собственной мудрости мисс Кармайкл была честна и последовательна, но сама её мудрость была глупостью. Она говорила то, что искренне считала правильным, но ошибалась в своих суждениях об истине. Она даже поступала согласно тому, что полагала истинным и полезным, но как бы ревностно человек ни делал ненужные и неверные дела, они никогда не смогут открыть перед его душой широкие просторы свободы и не помогут ему освободиться.

Прошла осень, надвигалась зима. Старым и немощным от неё одни тяготы и недуги (даже если они живут гораздо ближе к солнцу, чем мы с вами), но зато молодым и здоровым она обещает веселье даже среди северных снегов и морозов. Дейви не мог дождаться, когда же можно будет пойти кататься на коньках, и с явным нетерпением и удовольствием предвкушал, как он будет учить этой премудрости мистера Гранта, который сроду не скользил ни на чём, кроме собственных подошв, подбитых тяжёлыми гвоздями. Но встав на лёд, Донал довольно быстро ухватил эту радостную науку, особенно благодаря тому, что не боялся падать. Именно боязнь ошибки больше всего мешает нам продвигаться к подлинному мастерству.

Он часто навещал стариков Коменов, и их дружба и разговоры были для него постоянным утешением и опорой. Кроме того, его сильно поддерживали письма из дома, особенно те, что он получал от своего друга сэра Гибби Гэлбрайта, который нередко писал ему и от имени отца с матерью. Чем холоднее и длиннее становились ночи, тем выше подымалась вода в источнике его души, и вскоре оттуда снова полилась поэзия. Когда лето уходит из природы вокруг, нужно, чтобы оно поднималось у нас изнутри. И если человек хочет утешать других, утешение для себя самого он должен черпать из собственного колодца. Сидя в своей башне, подобно орлу, взмывающему над низменными земными делами, Донал жил полнее и дышал свободнее, чем все остальные обитатели замка. Я не сомневаюсь, что старый сапожник, сидящий у верстака с каким–нибудь обветшавшим башмаком в руках, дышал ещё более возвышенным, горним воздухом, чем Донал, слагающий свои баллады или корпящий над греческим Писанием у себя наверху. Но Донал шагал по тому же самому пути, что и его мудрый друг, — по единственному пути, которому нет конца, потому что ведёт он к Божьему призванию и Его воле.

Донал нередко подумывал о том, чтобы познакомить старика с самыми лучшими стихами, которые он только знал, и посмотреть, насколько восприимчив тот окажется к поэзии. Но оказавшись рядом с ним, он неизменно забывал о своих планах и вспоминал о них лишь тогда, когда шагал домой: поток жизни, изливающейся из сердца пожилого сапожника, был настолько оригинальным и не похожим ни на что другое, что это начисто вытесняло из головы Донала всякие мысли о том, чтобы испытывать его — даже стихами.

Однажды днём, когда с деревьев уже опали последние листья и земля вокруг была пуста, как сердце дряхлого старика, всю жизнь жившего только ради себя, Донал, сидя у огня, подумал о прекрасном старинном саде. Сам сад исчез вместе с летом, но в памяти у Донала осталось живое ощущение его прелести. У подножия холма остался лишь голый остов былой красоты, но душа этого сказочного места продолжала парить в вышине доналова духа и к вечеру обрела плоть, но совсем иную, чем раньше. Она росла и росла, пока не наполнила своими мыслями сердце молодого поэта. Он присел к столу и начал писать. После многих зачёркиваний и поправок из–под его пера вышло вот что:

Старый сад

I

Я вышел, от солнца млея, В задумчивый старый сад, Где в длинных, прямых аллеях Высокие травы спят. Побеги густые скрыли Старинной стены размах, Запутались сны и были В душистых его ветвях. Поблекли часы немые, Ушедший отмерив день, И словно навек застыла На цифрах потёртых тень. И даже цветы, как будто О славе забыв своей, Хранят в красоте минутной Величье минувших дней Чреда хризантем усталых Пионов нестройный хор, И маковый пламень алый, И пурпурных роз шатёр. В тени можжевельник мудрый, Как древняя крепость, строг И молча за утром утро Судьбы отмеряет срок. В безмолвной тиши сонливой Неслышно текут года. И юной весне шумливой Неловко входить сюда.

II

Я брёл по траве печальной, Весь сад обошёл кругом, И вдруг из аллеи дальней Открылся мне старый дом. Спокойный и величавый, Как доброго сена стог, Стоял он, лучам подставив Свой каменный серый бок. Решётчатой сенью окон Глядел он на листьев тень И труб чередой высокой Прозрачный прорезал день. Внизу на веранде летней, Где пышный расцвёл жасмин, Искристой сверкнув кометой, Прошествовал вглубь павлин. И голуби стайкой белой, Под стать молодым мечтам, Как мысли невинной девы, Сновали то тут, то там. А птицы в глуши древесной, Как в давности прошлых лет, Всё так же слагали песни, Древнее которых нет, Про солнечный свет и счастье, Про то, что придёт любовь, И сгинет навек ненастье, И лето настанет вновь. И знал я, что где–то в доме, В застывшей его тишине, Девический нежный профиль, Мелькнул и исчез в окне, Но виделись деве милой Не ветхость глухих аллей, Не сумрак поры унылой, А золото вешних дней.

III

Вот сумерки неторопливо Сгустились в привычный круг, И съёжился дом стыдливо, Как брошенный кем–то друг. Как свечи, угасли розы, Покрылась трава росой, Спустились ночные грёзы На смолкнувший сад пустой. Закутался мир вечерний, В прозрачную тьмы вуаль, Мне давней подругой верной На сердце легла печаль. Всё гуще чернели тени, И с ними — печаль моя, Покуда в немом томленьи С тоской не подумал я, Что жизнь для детей Адама Всё горше и всё трудней, И нет на земле бальзама Для тяжких людских скорбей.

IV

Но тут в тишине могильной Почувствовал я, что вдруг В гостиной пустой и пыльной Чужой встрепенулся дух, Во тьме, недоступной взору, В глухой, беспросветной мгле Прохлады ночной озёра На бледном горят челе. Затянутый в шёлк бесплотный, Дрожит её гибкий стан, Скользит ветерок дремотный По зыбким пока чертам. Вот тонкой руки движеньем Отбросила прядь волос. Вздымается грудь в волненьи Под прядями лёгких кос. Я знаю: как только полночь Крылом над землёй махнёт, Ожившая дева молча В заброшенный сад сойдёт.

V

Взирает луна бесстрастно С безмолвной выси своей, Так сонно и безучастно, Как будто мы снимся ей. А дева уж вниз сбегает, Подол подхватив рукой, Неслышной ногой ступая По дому в тиши ночной, И, словно ища кого–то, По саду бредёт с тоской. Не гнутся травы головки Под лёгкой её стопой. В летящих своих одеждах К беседке она спешит, В глазах её безнадежных Разлуки печаль сквозит.

VI

Вдруг она незнакомца встретит И исчезнет, судьбу кляня? Нет, она меня не заметит Не увидит, что рядом я, Не услышит дыханья ночи, Что объяла старинный сад. Видят жадно раскрытые очи Только вечер сто лет назад, Словно нет ни аллей заросших, Ни унылости ветхой кругом. Ей мечтается только о прошлом, О весне, о луне и о нём. О погасших недавно окнах, О тропинках, где тени спят, О кустах и деревьях тёмных, Шелестевших сто лет назад. Всем ушедшим давно влюблённым Нынче встретиться вновь дано. Только явится ль он потаённо, Как меж ними уж век решено? Устремится ль к былой подруге Он послушной мечтой своей? Протянув в нетерпеньи руки, Заспешит ли навстречу ей? И дарует ли ей свиданье, С губ угасших любви привет? Я смотрю и смотрю в ожиданьи, Но его почему–то нет.

VII

Нет, не стану взирать я доле На крушенье невинных грёз, Рвётся сердце моё от боли, И ослепли глаза от слёз. Видеть я не хочу сиротства, Скорби сердца, живого вновь, Что полвека уже не бьётся, Но не в силах забыть любовь. Только тщетно в порыве страстном К ней взывает душа моя. Все моленья мои напрасны Не услышит она меня. Снятся ей небеса ночные, Снится юный, притихший сад. Но уже не придёт любимый, Не придёт, как сто лет назад.

Глава 28 Неожиданный визит

Пока Донал писал, солнце закатилось и поднялся сильный ветер. Он всё яростнее свистел вокруг башни, обещая настоящую бурю. Когда в комнате стало совсем темно, Донал поднялся, чтобы зажечь лампу, и выглянул в окно.

Вокруг были сплошные сумерки. Ему показалось, что небо и земля соединились в одном неразличимом покрове, и всё в них было одинаково неясно. Донал слышал посвисты ветра, но не видел гонимых им облаков, ибо над замком всё превратилось в одну огромную, неизмеримую тучу, которая, казалось, не трогалась с места, но тяжело висела над башней без единого просвета или движения. Всё творение превратилось в серую грозовую пучину. Донал всматривался в бездну, и его чувства отказывались объять то, что расстилалось перед ним. Им овладело странное чувство, как будто из окна зримого мира он всматривается в неведомую страну, для человека совершенно бесформенную и потому ужасную, а в стране той бродят существа, не имеющие ни вида, ни обычного тела, которые нельзя ни потрогать, ни увидеть, ни услышать. Донал всё смотрел и смотрел, а огромные призрачные груды вселенского хаоса, похожие на жутких, не сотворённых пока животных, тяжело приваливались почти к самому окну; но стоило им приблизиться, как они тут же исчезали даже из воображения. Невидимая земля лежала глубоко внизу, и сквозь ночь до башни доносились лишь жалобные стоны моря, как будто ветер беспощадно тащил его на плоский берег, всё круче вздымая волны и бросая их на жиденькую траву, перемешанную с песком. Доналу казалось, что эти стенания были голосом ночной тьмы, которая подобно кающемуся Иуде или сатане, плакала о том, что не способна быть светом, удержать в себе свет или уподобиться свету, но должна будет исчезнуть в тот самый миг, когда первый луч пронзит её насквозь. На земле не было ничего, кроме тьмы и плача. Если сегодня ночью каким–нибудь злосчастным морякам придётся потерпеть кораблекрушение, куда последуют их бессмертные души? Канут ли они в нескончаемую бурю или, утратив всякое воспоминание о штормах и ураганах, войдут лишь в бескрайнюю тишину, где не ощущаешь ничего, кроме своего собственного человеческого «я»?

Раздумья и предположения вихрем носились в голове Донала, пытавшегося отделить возможное от неспокойной громады бесконечного. В его сознании начала проступать мысль о том, что поскольку всё зримое непременно должно соответствовать тому незримому, откуда оно пришло (ведь подлинная гениальность всякого воплощения состоит в уподоблении), значит, и душа человека должна обладать естественными связями с материей. Но, с другой стороны, только дух способен быть настоящей обителью и источником всей силы, творящей, слагающей воедино и придающей форму всему живому. И только тот дух, который живёт в единстве и согласии со своим Источником, может в полной мере распоряжаться дарованной ему силой творить. А значит, дух способен притянуть к себе материю, облечься в неё и войти в полное единение с миром закатов и рассветов лишь в той мере, в какой он сам обладает вечной жизнью. Донал как раз пытался понять, что всё это значит, как вдруг что–то словно выдернуло его из мечтательных размышлений, и он прислушался. Вот оно, опять! Да, это был тот же самый звук, который в самую первую ночь погнал его на бесплодные поиски по всему дому! Донал услышал два или три призрачных аккорда, незаметно переливающихся друг в друга подобно оттенкам перламутровой раковины. Затем всё стихло. Донал подошёл к двери, открыл её и прислушался. По лестнице гулял холодный ветер, но ничего другого не было слышно. Донал вышел из комнаты, прикрыл за собой дверь и прислушался. И тут снова раздался этот странный, как будто неземной, мелодичный всхлип! Если бы бесплотный звук отправился по миру вместе с ветром, должно быть, он вздыхал и всхлипывал бы именно так.

Донал почти ничего не знал о музыке кроме самых простых понятий о тоне, ритме и рифме своих и чужих стихов, но ему казалось, что он может хоть целый век слушать эти дикие, бесприютные, но странно–сладостные и мелодичные вздохи. Музыка почти сразу же угасла, а потом зазвучала опять, только немного дальше, уносясь прочь на далёких волнах ночного воздуха, из чьей вздымающейся груди она и возникла. Казалось, что застывший север подхватил печальные жалобы летнего ветра и в вихре бури унёс их с собой.

Когда Донал понял, что музыки ему больше не услышать, он начал раздумывать, не могла ли она доноситься изнутри замка. Он тихонько спустился по лестнице, хотя, пожалуй, и сам не мог бы сказать зачем. Он знал, что не может носиться за бесплотной мелодией по всему замку, потому что большую его часть до сих пор знал совсем плохо. Конечно, ему очень хотелось выстроить у себя в голове полную картину всего здания, ибо он всегда стремился понять соотношение между внешней стороной и всеми тонкостями внутреннего строения. Однако здесь было множество комнат, куда он мог войти только в отсутствии лорда Морвена и леди Арктуры. Поэтому сейчас он почти механически следовал по лестнице за неясными звуками, но, не успев добраться даже до середины, понял, что дело это безнадёжное, и отправился в классную комнату пить чай.

Вернувшись к себе и усевшись за книгу, он погрузился в чтение и размышление, как вдруг между порывами ветра услышал ещё один звук, совсем иной и совершенно непривычный для его слуха, потому что никто кроме Дейви никогда не заглядывал к нему в комнату. Кто–то явно поднимался к нему по лестнице. Это были глухие, тяжёлые шаги, совсем не похожие на торопливый цокот каблучков какой–нибудь услужливой горничной, бегущей к нему с поручением. Они звучали всё ближе и ближе и наконец остановились возле двери. Чья–то рука нащупала задвижку, подняла её, и, к несказанному удивлению и огорчению Донала в комнату вошёл граф. Огорчился же Донал потому, что лорд Морвен был смертельно бледен, а его неживые, ввалившиеся глаза были глазами мертвеца. Вошедший посмотрел на Донала, но в его взгляде не мелькнуло ни малейшей тени узнавания или даже ощущения чужого присутствия; стук отодвинутого стула заставил его лишь бессознательно повернуть голову. Он тут же снова отвернулся, подошёл к окну и неподвижно застыл — точно так же, как некоторое время назад стоял у окна сам Донал.